Инга Мицова - История одной семьи (ХХ век. Болгария – Россия)
Мы смотрели в белый мир, будто запорошенный снегом. Опять рождалась одна плоть. Одна плоть, хрупкая, как яйцо, – одно существо. Мы глядели друг на друга и молчали. Мне все казалось, что между мной и мамой раскинулись прозрачные сети, свесившиеся с потолка, отделяющие меня от мамы. Сквозь сеть я вглядывалась в лицо, лежащее на подушке, и видела девочку с двумя бантами на распущенных волосах. Поражала не красота девочки, а тихий, радостно глядящий мне в душу взгляд. В нем было уже все то, что дало бы полное основание сказать, перефразировав слова мопассановского Бернара: «Думаю, что я была хорошей матерью и женой». Но вместо этого мама повторила:
– Ты лучше папу расспроси, у него такая богатая жизнь, столько событий, так много сделал.
– Ингочка, – сказала мама позднее, – я хочу тебе дать адрес женщины, с которой лежала в больнице. Ее потом выписали, но она каждый день приходила навещать меня. Ты ее обязательно поблагодари, а то скажет: «Вот какая нахалка, даже не вспомнила», – и мама засмеялась, не отрывая головы от подушки.
– Тебе тогда было лучше, чем сейчас? – спросила я, боясь напугать маму и стараясь, чтобы голос звучал как можно суше.
– Я тогда ходила, – мама виновато улыбнулась, – врач удивлялся, как быстро я начала ходить. Это случилось, когда меня выписали первый раз домой. Вова привез меня домой, а лифт не работал…
Мама замолчала и как-то виновато поглядела на меня.
– Что?!
– Тише, тише, – просила мама, – да, не работал, и я поднялась…
– Что?!
Но я уже знала, что услышу.
– Я поднялась на пятый этаж, – сказала мама, все так же виновато, – но я отдыхала на каждой ступеньке.
Значит, это второй инфаркт и меня папа вызвал после него. Мама спокойно, может – спокойнее, чем обычно, не отрываясь, смотрела на меня.
– Врач сказал, когда меня увезли в больницу: «Это ваши сто ступенек».
– Идиот! Идиот! – повторяла я, раскачивалась на стуле, прижав руки к животу. – Почему же он не позвал кого-нибудь? Зачем тебе надо было подниматься?
– Тише, тише, – просила мама, улыбаясь. – Папа возвращался в этот день из санатория, он хотел сделать ему сюрприз. Папа ведь все это время думал, что я дома, он не знал о моей болезни.
Теперь я думаю, что мама тогда уже понимала, что это конец, что плохи ее дела. Прозрение, что это конец, на минуту пронзило и меня. Потом опять наступило какое-то помутнение.
Я точно знала – этого бы не случилось, если бы я была с ней. Как я могла поддаться разумным, казалось бы, и настойчивым доводам брата в начале ноября?!
– Сейчас не приезжай, за мамой хороший уход в больнице, приезжай, когда мама будет дома. Тогда понадобится помощь, – говорил он мне.
Я послушалась. Хотя знала, что сердце у меня умнее рассудка. Знала, всем сердцем знала – надо ехать. И вот в результате – сто ступенек…
Потом мы с папой пошли в аптеку. И как только вышли из дома, темное облако двинулось следом, окрашивая наши лица в черный цвет. Мы молча шли по залитому солнцем городу. Я держала папу под руку. В голове еще звучали слова врача: «Кардиограмма хорошая, нужен режим и лекарства». Вышли на площадь. И тут стало заметно, как встречные люди торопливо обходят нас, стараясь не задеть даже взглядом. Мы катили свое горе, как ребенка в коляске, и темное облако все мазало и мазало наши лица черной краской. В аптеке с нами заговорили шепотом.
В ящике тумбочки у меня по сей день хранится рецепт, выписанный 31 декабря 1979 года Вере Мицовой доктором Николовым.
За время нашего отсутствия мамина комната как-то изменилась, стала будто больше и прозрачнее, а кровать обособилась и теперь уже прочно отгородилась чем-то вроде сетки. Мама тоже изменилась, стала еще белее, легче и бесплотнее. Она, улыбаясь сказала, что, пока мы гуляли, у нее заработал желудок, и она легко с этим справилась сама. Я, стоя посередине комнаты, стараясь голосом отодвинуть что-то, чему не верила, чего не понимала, но что так стремительно надвинулось во время нашего отсутствия, сухо проговорила:
– Ну, конечно, это трава подействовала, – и прочла в глазах мамы тихий упрек.
Я прошла на кухню, постояла в растерянности, вернулась и, не доходя до кровати, сказала:
– Я сварила курицу. Может, еще макароны… к ней?
Мама глядела на меня, будто что-то припоминая.
– Ингочка, – сказала она наконец, – все это уже было. Ты так же неуверенно вошла, остановилась и сказала, что сварила курицу. И так же неуверенно спросила про макароны. Это уже все было.
Волосы на моей руке встали дыбом.
– Дай мне крылышко, – сказала мама, почему-то виновато улыбаясь.
Прошло много лет со дня ее смерти. Недавно будто кто-то смилостивился – и я забыла, почему я не дала маме то, что она просила; но все эти годы я не могла прикоснуться к куриному крылышку, не могла видеть его, не проклиная себя за тот свой отказ – вместо крылышка я тогда дала ей белое мясо.
День померк и стал клониться к вечеру. Последний день уходил в вечность. Я вышла на балкон. Было удивительно тихо. Я оцепенело смотрела, как угасал зимний день. Это был знакомый мир. А я опускалась сейчас в другой, неизвестный, который находился в маминой комнате. Там на кровати лежала не мама, там лежала я. Это моя жизнь сейчас уходила, прощаясь с землей… В прозрачном воздухе краснели черепицы крыш. Прошел час. Может, больше. Зимний вечер кончался. Последний день на земле тихо входил в вечность.
– Ингочка, – позвала мама, – ты бы посидела со мной. – И опять в ее глазах, ставших огромными и светящимися, я увидела недоумение и укор.
– У нас теперь столько будет времени, – сказала я. – Я буду все время с тобой. Ты мне расскажешь про свою жизнь, и я напишу о тебе.
Теперь существовало три мира: один – в который мы обе заглядывали утром, уже очень далекий, другой – на кровати, где все время что-то менялось, третий – на кухне, куда я опять вышла. Мне опять показалось, что я лежу в комнате вместе с мамой. Я зажгла свет и ясно увидела, как по воздуху, мимо кухонного балкона, прямо в окно мамы проплыло темное облако. И опять волоски на руке встали дыбом. Я вошла в комнату, бросила взгляд на окно, опустилась на кровать и замерла.
В маминых глазах, всегда наполненных заботой, сейчас разливался покой. Она лежала на спине и смотрела огромными светящимися глазами на меня.
– Ты расскажешь мне про дом в Рыльске, начертишь план всех комнат, чтобы я лучше представляла твое детство. Про ваш огромный сад. Про то, как тебе два раза в год шили форму – летнюю и зимнюю. Что у тебя была форма вишневого цвета. Про то, как учитель сказал тебе: «Умная голова дураку досталась», как тебя дразнили: «Задери нос выше».
Облако, темное облако стояло между мной и мамой, придавая всему нереальный вид.
