Имбер Де Сент-Аман - Жозефина
Мадам Ремюза, больше склонная отрицать способность Бонапарта к сердечным чувствам и придерживавшаяся мнения, что он жил головой, была, однако, поражена страстью, переполнявшей эти письма. Она пишет в своих мемуарах: «Я видела письма Наполеона, написанные мадам Бонапарт во время первой итальянской кампании… Они весьма своеобразны: почерк труднорасшифровывающийся, ошибки в орфографии, стиль странный и сбивчивый. Но у них такой необычный тон, в них мы находим такие сильные чувства, такие живые, резкие и в то же время такие поэтические выражения, такую непохожую на всех других любовь, что не найдется ни одной женщины, которая бы не оценила по достоинству тот факт, что они адресованы ей. Они резко контрастировали с изысканной и сдержанной любезностью писем госпожи де Богарне. Впрочем, сколь лестно для женщины (в период, когда политика определяла действия мужчин) оказаться как бы одной из движущих сил триумфального марша целой армии! Накануне одной из своих самых крупных баталий Бонапарт написал: «Я здесь вдали от тебя! Мне кажется, будто я провалился в кромешную тьму, и чтобы выйти из мрака, в который меня погрузило твое отсутствие, мне требуется смертельный губительный свет артиллерийских залпов, которые мы выпустим по нашим врагам».
Между тем опасность становилась предельно угрожающей. Спустя много лет Жозефина рассказала генералу Сегюру, что незадолго до битвы при Арколе она получила от Бонапарта письмо, в котором он уверял, что у него нет больше надежды, что все потеряно, что повсюду неприятель выставил большие силы, чем у него, Бонапарта, и не остается ничего, кроме отваги, что, вероятно, он потеряет Адидж, что затем он попытается посражаться за Мантую, и что после потери этой последней позиции, если он еще будет жив, он присоединится к Жозефине в Женеве, куда он советует ей уехать.
Предвидя беспорядки, даже резню, сигналом к которым мог бы послужить ее отъезд, Жозефина приняла решение остаться и даже ничего не изменила в своих привычках. Она продолжала вести обычную жизнь, посещая театры с замиранием сердца, но стараясь сохранять хладнокровие, несмотря на угрожающие настроения и поползновения некоторой части миланского населения. В течение трех ночей миланцы проникали в дом и доходили почти до ее постели, будили ее, заставляя вскакивать среди ночи. Они приходили под предлогом — узнать у нее новости, но, по всей видимости, чтобы убедиться в ее отъезде и ни на минуту не задержать начало своего восстания.
Перед своими войсками Бонапарт демонстрировал абсолютную уверенность. Даже когда его душу терзали самые ужасные страхи и беспокойство, его лицо оставалось бесстрастным. Но, обещая своим солдатам скорую победу, он в то же время писал Директории такое почти безнадежное письмо: «Граждане директоры, я должен дать вам отчет о проведенных операциях. Если он неудовлетворительный, вы не можете обвинять армию. Ее слабость, изнуренность при том, что она состоит из самых мужественных людей, внушает мне страх за нее. Возможно, мы накануне потери Италии! Не прибыла никакая ожидаемая помощь… Я исполню свой долг, армия — свой. Моя душа растерзана, но моя совесть спокойна… Сегодня, 24 брюмера — отдых войскам. Завтра мы будем действовать в зависимости от движения противника. Я не надеюсь помешать снятию блокады Мантуи, которая через восемь дней была бы нашей. Если случится несчастье, если не прибудут войска, то мы скоро окажемся за Аддой и даже дальше… Сократившаяся донельзя, до горстки людей, итальянская армия истощена. Герои сражений при Лоди, Кастильоне, Миллесимо и Бассано пали за свою отчизну или находятся в госпитале. В корпусах остается лишь память о них и гордость за них. Жубер, Ланнс, Ланнус, Мюрат, Дюпюи, Рамбон, Шабран ранены… Те, кто остается со мной, видят неизбежную смерть при стольких шансах и с такими слабыми силами! Может быть, вот-вот пробьет час храброго Ожеро, неустрашимого Массена, Бертье! Тогда, тогда что станет с этими мужественными людьми? Эта мысль заставляет меня быть осторожным. Я больше не осмеливаюсь безбоязненно встречаться со смертью, которая стала бы причиной растерянности и несчастья для тех, кто является предметом моих забот, за кого я в ответе». Тон начала этого письма почти безнадежен. В конце письма — надежда: «Через несколько дней мы предпримем последнее усилие! Если фортуна улыбнется нам — Мантуя будет взята, а с ней и Италия! Когда я буду усилен армией, занятой сейчас в осаде, не будет ничего, что я не смог бы попытаться сделать!»
Казалось, все указывало Бонапарту на то, что он пропадет. Но внутренний голос говорил ему: «Ты будешь спасен!» Есть люди, которых трудности подстегивают, которым опасность придает смелость. Бездна не только не вызывает у них головокружения, но успокаивает их, вселяет отвагу. Прежде чем начать борьбу, молодой генерал вдохновляется образом Жозефины, как те паладины, которые вызывают в памяти своих дам, прежде чем совершить свои подвиги. Он черпает несокрушимую силу в благородной и рыцарской любви, которой переполнена его душа героя и поэта. Странное это зрелище: обремененный тяжелейшими заботами, он жаждет нежности в самых непреодолимых испытаниях, утешается ожиданием одного поцелуя, одной улыбки! Этот неудержимый гений в самые жестокие и кризисные моменты своей жизни находит еще время быть ревнивым и испытывать сердечные муки! Разве он, открывший своей возлюбленной широкие горизонты могущества и славы, не страдал бы, если бы его карьера окончилась в самом ее начале, если бы столько надежд рухнуло, если бы претендент на «титул» великого человека выглядел всего лишь самонадеянным юнцом. Юнцом, недостойным доверия Барраса! Что бы сказали о нем три его возлюбленных — Жозефина, Франция и Италия? Стремясь избежать подобной катастрофы, он чувствует себя способным на чудеса. Его гений, как и его любовь, достигает предельной степени интенсивности. Желая увидеть Жозефину только после блестящего триумфа, он вспоминает стихотворение Сида:
Выйди победителем из сражения,
наградой которому будет Шимена!
14 ноября с наступлением ночи лагерь в Вероне берется за оружие. При известии о новых поражениях покидают госпитали и становятся в ряды еще не поправившиеся раненые с кровоточащими ранами. Они тут, их героическое присутствие вдохновило армию. Вот колонны начинают движение, спешно проходят через Верону, тайно выходят через ворота, носившие название Миланских ворот, и направляются на правый берег Адиджа, чтобы там перегруппироваться. Полный страхов торжественный момент!
Куда идут воины Бонапарта? Они ничего не знают. Час, когда они выступили, позиция, которую они только что заняли на правом, а не на левом берегу реки, сохраняемая против обыкновения тишина — все по распорядку дня позволяло думать, что будут сражаться. Но положение дел все-таки наводило на мысль, что это полное отступление. Неужели эти неустрашимые солдаты покидают Италию, обетованную землю, где они добились столько славы? Неужели они растеряют плоды стольких усилий, такого мужества? Неужели герои стольких сражений станут беглецами? Жившие лишь для славы и благодаря славе, они крайне встревожены. Привыкшие преодолевать опасность за опасностью, возбуждавшиеся от запаха пороха, они не могут примириться с мыслью, что они не начнут баталий, когда есть еще картечь в их ружьях и порох в пороховницах, и изготовлены штыки. Эти люди, вычеркнувшие из своего словаря слово «невозможно», не признающие ни препятствий, ни численного превосходства, хотят сражаться любой ценой, хотя бы даже в самых плохих условиях. Они желают испытать судьбу. Они любят войну, как игроки любят игру. Но когда вместо того, чтобы следовать по дороге на Пешьеру, армия вдруг поворачивает налево, движется вдоль Адиджа и прибывает до рассвета в Ронко, и находит Андреосси, заканчивающего возводить там мост. С первыми лучами солнца она с удивлением обнаруживает себя в результате простого поворота налево на другом берегу Адиджа и трепещет от радости. «Нет, — восклицают солдаты, — мы не будем отступать. Если нельзя нам захватить Калдиеро, мы его обойдем. На равнине с численностью в двенадцать тысяч человек мы не смогли бы ничего сделать против сорока пяти тысяч человек. Наш генерал ведет нас на дороги в обширных болотах, где численность не будет значить ничего, а отвага солдат будет значить все. Вперед!» Тогда, как сказано в «Дневнике со Святой Елены», «надежда на победу воспламенила все сердца, каждый поклялся превзойти самого себя, чтобы быть достойным такого великолепного и смелого плана». Бонапарт, видя, как загорелись глаза его солдат в предчувствии сражения, сказал себе, что с такими людьми можно надеяться на все. И вот начинается легендарная трехдневная баталия, одно из ярчайших проявлений отваги, когда-либо бывших у армии.
