Леонид Леонов - Нашествие
Глубоко, во всю грудь затягиваясь, Колесников курит папироску.
Сыми веревку-то с Ольги Ивановны... Шаршавая!
Он отваливается назад в кресло. Колесников тушит окурок о каблук.
К о л е с н и к о в. Да, вернется твой паренек, Николай Сергеич. Уж в обойме твоя пуля и в затвор вложена. Предателей в плен не берут. Думалось мне сперва, что обиду утолить на русском пожарище ищешь. Гордый три раза смертью за право мести заплатит. А ты уж все простил. Нет тебя, Фаюнин. Ветер войны поднял тебя, клуб смрадной пыли... Кажется тебе - ты городу хозяин, а хозяин-то я. Вот я стою - безоружный, пленник твой. Плечо мое болит... и все-таки ты боишься меня. Трус даже и в силе больше всего надеется на милосердие врага. Вот я пойду... и ты даже крикнуть не посмеешь, чтоб застрелил меня в спину немецкий часовой. Мертвые, мы еще страшней, Фаюнин. (Ему трудно застегивать куртку одной левой рукой.) Ну, мне пора. Заговорился я с тобой. Меня ждут. (Выходит.)
Без движения, постаревший и маленький, Фаюнин глядит ему вслед. Кукушка кричит время. Вопль вырывается у Фаюнина. В прыжок он оказывается у
телефона.
Ф а ю н и н. Комендатуру! Разъединить! Здесь Фаюнин. (Крутя ручку телефона.) Врешь, мой ножик вострей твоего, врешь... (В трубку.) Цвай. Это Шпурре? Фаюнин здесь. Давай, миленький, людишек быстренько сюда... я тебе подарочек припас... то-то! (Бросив трубку.) За Оленькой-то вернешься, сынок. Ой, ночь длинна, ой, не торопись с ответом!
Действие четвертое
Подвальное складское помещение, приспособленное под временную тюрьму. Два полукруглых окна под тяжелым сводчатым потолком. Одно забито вглухую, с дощатыми склизами, по которым спускали товар; другое - веселое, в розовой оторочке от недавней метели. Там, вверху, редкий для декабря погожий полдень. Блики солнца, точно задуваемые ветерком, мерцают на кирпичной выбеленной стене со следами надписей: "Лукоянов, 1907" и еще: "Не курить, а кто заку 1 ру". Ниже, в сумерках, за уступом стены, виден сквозь дверь с копейчатой, церковного образца решеткой, н е м е ц к и й ч а с о в о й; на крюке у него русский лабазный фонарь. Это часть подвала; другая, соединенная низкой аркой, направо, во мраке. На нарах, сооруженных из разнокалиберной ящичной тары и рогож, разместились люди, которым назначено провести здесь остаток их последнего дня. С т а р и к в кожухе, и, примкнув к его плечу, дремлет м а л ь ч и к в лапотках; рябой Е г о р о в, громадный и беспокойный, ходит взад-вперед, словно ищет выхода из этой братской ямы; Т а т а р о в стоит на ящике у стены с замотанными тряпьем пальцами; время от времени он коротко и зло встряхивает ими. О л ь г а в меховой жакетке горячо и, видимо, напрасно убеждает в чем-то все время зябнущую ж е н щ и н у в мужском пальто; с у м а с ш е д ш и й с обмороженными ушами и в заерзанной шляпе пирожком... Другие без движения лежат на нарах. Что-то неравномерно гудит над головой, и, притулясь на рогоже у стены, сумасшедший томительно вторит этой почти музыкально чистой ноте. На фоне этих двух сливающихся звуков солдат за дверью тянет старую окопную песню:
"Steh'ich in finster Mitternacht
So einsam auf der stillen Wacht,
So denk'ich an mein treures Lieb
Ob sie mir treu und hold verblieb!"*
_______________
* Когда я стою мрачной полночью
Одиноко на часах,
Я думаю о моей верной зазнобе,
Верна ли она нашей любви!
Т а т а р о в (подняв обе руки открытыми ладонями в солнечный блик над головой). А щекочет солнышко-то, пробирается. Я так думаю, что ежели год целый день и ночь держать их в солнышке, так поправились бы пальчики мои... а?
О л ь г а. Не думай о них, Татаров. Не так больно будет. Рассказывай дальше-то!
Т а т а р о в (его ярит непрестанная боль). Ну, тут кэ-эк п-устит он меня по всей немецкой матушке... "Это ты, кричит, Татаров... ты, потаскуха, вместе с Колесниковым эшелон под откос пустил?" Может, и пустил бы, отвечаю, да времени не было. Враз за всем не угонишься! А Колесников, спрашиваю, кто таков?.. "Ну, смеется, сейчас мы тебе копию его покажем. Привести". А пока опять за дело принялись. И обращенье враз стало такое вежливое...
Е г о р о в. Нация культурная. У них ведь как: окурочка наземь не кинешь. Кинул - сейчас с тебя штраф, семь копеек.
Т а т а р о в. Во-во! "Положьте руку на стол. Пальчики раздвиньте". А я уж и боли не чую. Эх, заарканили, думаю, милого дружка... И до третьего еще не добрались, слышу - ведут. Вижу краешком глаза, кто-то еле ноги переставляет, а глаз поднять не смею... струсил, все во мне повяло. А потом ка-ак махану глазами-то, так сердце во мне...
Е г о р о в (с надеждой). Не он?
Татаров покосился на сумасшедшего, вдруг прекратившего свое нытье и раскачиванья. Все повернулись к нему лицом, - тот еще усерднее
возвращается к своему занятию.
О л ь г а. Неинтересно это, Татаров, право же, неинтересно.
Е г о р о в (резко). А по-моему, Ольга Ивановна, так очень даже завлекательно.
Молчание.
Т а т а р о в (разглядывая закутанные пальцы). Уж и мастеровиты были: все могли. Валенки тебе обсоюзить, конька взнуздать, танец на гармонии изобразить... Стрелять тоже умели. (Мечтательно.) Эх, в тихий бы, тихий вечер, когда цветики на ночь засыпают, встренуться мне с этим боровком у овражка, один на один. И не надо мне ничего, ни твоего вострого ножичка...
Е г о р о в. Та-ак. Еще чего тебе желательно?
Т а т а р о в (виновато). Тоже щец бы с капусткой напоследок похлебать.
Е г о р о в. Еще! Ты заказывай, не стесняйся.
Т а т а р о в. Посмотреть тоже охота, что там, на воле-то, делается.
Егоров поднял голову к окну.
Е г о р о в. Вот это можно. Сейчас узнаем, что на свете новенького. (Он составляет ящики один на один.)
С т а р и к. Тогда уж парнишку моего снарядим. Он полегше.
Е г о р о в. Не буди. Больно спит-то сладко.
С т а р и к. Ничего, он привышный у нас. (Тормоша мальчика.) Прокофий, Прокофий... полно на коньках-то кататься. Ишь нос обморозил совсем. Очкнись!
Мальчик протирает глаза.
А ну, полезай за новостями наверх. Мир просит.
Часовому не видно за выступом стены, как мальчик карабкается к окошку.
Старик снизу поддерживает это шаткое сооруженье.
П р о к о ф и й. Ух, снегу намело-о!
Е г о р о в. Ты дело гляди. Столбы-то стоят?
П р о к о ф и й. Не видать. Тут какой-то шут ноги греет.
В окно видно: рядом с неподвижным ружейным прикладом беззвучно топчутся
две иззябших немецких ноги в военных обмотках.
Пляши, пляши, подождем.
Он даже припевает: "У-уторвали от жилетки рукава, уторвали от жилетки
рукава..." Движенья ног и припев, к общему удовольствию, совпадают.
С т а р и к. Не озоруй, парень. Услышит.
Ноги наконец отошли.
П р о к о ф и й (удивленно). На качель похоже, дедушка.
Т а т а р о в (зло и негромко). Не туды смотришь. В небо выглянь: чье гудит-то... Наши аль ихние?
