Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Конвент был уже не любим: он так неохотно облегчал страдания народа, сделавшиеся нестерпимыми, что ненависть заступила место любви. Враги порядка анархисты воспользовались этими несчастьями, употребили их для своей пользы и раздули огонь, потому что эти люди собирают жатву только на полях мятежей. Франция, истощенная всевозможными страданиями, не имела даже сил жаловаться, и мы дошли тогда до такого нравственного упадка, что тихая смерть почиталась благодеянием, ибо она обещает спокойствие; а мы желали спокойствия, как бы дорого оно ни стоило. Но судьбе угодно было, чтобы прошло еще много дней, месяцев и лет этой горестно-тревожной жизни в истинном аду.

Первого прериаля (18 мая 1795 года) поутру нас разбудили крики и вопли. Набат призывал к оружию; опять начинался день, который мог пополнить кровавый календарь Революции.

Много было говорено об этом ужасном дне! Помню, что страх дошел до высшей степени, а грабеж казался неизбежным; говорили, что заговорщики обещали это предместьям и особенно предместью Сент-Антуан, где народ был вооружен, терпел крайнюю нищету и нуждался во всем. Опасались гораздо худшего, чем в дни 14 июля, 6 октября и 10 августа. Уже не против какого-нибудь злоупотребления, не против короля вооружался народ: всё, что было хоть немного выше простолюдина, казалось ему достойным казни. Но это же спасло и нас, и Конвент: все, кто мог потерять что-нибудь, соединились и составили мощную силу.

В Конвенте происходили самые ужасные сцены, между тем как мы, укрывшись в домах, прятали все драгоценное, ожидая величайших бедствий. К вечеру возвратился брат мой, которого мы не видели весь день, и попросил себе поесть, потому что умирал от голода, не евши ничего с самого утра. Волнение все еще длилось; мы слышали на улице страшные крики; бой барабана не умолкал, и вооруженные жители предместья Сент-Антуан пугали нас чрезвычайно. Едва брат закончил свой легкий обед, как явился генерал Бонапарт и сказал нам, что тоже ничего не ел с самого утра, а трактиры все заперты. Он удовольствовался тем, что оставил мой брат, и, продолжая есть, рассказывал нам новости. Они были ужасны, и мы только часть из них слышали от брата; он, например, не знал об убийстве несчастного Феро, которого злодеи после таскали по улицам и изрезали почти в куски.

— Они принесли голову его бедному Буасси д’Англа, — сказал Бонапарт, — и от этой каннибальской шутки тот чуть не умер в своих президентских креслах. Правду сказать, если мы будем и дальше марать такими поступками нашу Революцию, то скоро станет стыдно быть французом.

Особенно устрашало всех намерение Барраса бомбардировать предместье Сент-Антуан.

— Он стоял в конце бульвара со своими войсками и объявил мне, что хочет кидать бомбы, — рассказывал Бонапарт. — Я советовал ему не делать этого: жители предместья могут выйти из своих берлог, рассыплются по всему городу и наделают всяческих неистовств. Все это очень печально.

— Видели ли вы на днях Салицетти? — спросил он после минутного молчания. — Говорят, что он замешан во многих злых делах.

Здесь Бонапарт остановился; лоб его сморщился, брови сдвинулись; он, казалось, почувствовал живое действие своей мысли, потом продолжал несколько изменившимся голосом:

— Салицетти сделал мне слишком много зла… Он разбил мне будущее в начале жизни моей. Он иссушил мои понятия о славе в самом стебле их [13]. Повторяю: он сделал мне много зла, но… я не желаю ему несчастья.

Брат мой хотел начать оправдывать Салицетти.

— Молчи, Пермон! — воскликнул Бонапарт. — Молчи. Этот человек был для меня злым гением. Простить я могу, но забыть — это другое дело. Впрочем, повторю, что не желаю ему зла.

Через четыре дня мы должны были выехать в Бордо, и в этот самый день у матери моей обедали некоторые из ее друзей. В числе приглашенных был и Бонапарт.

Мать моя была в гостиной, когда в шесть часов служанка подошла к ней и сказала на ухо, что некто желает поговорить с нею и ждет в ее комнате. Мать моя пришла в свою комнату и увидела, что в углублении окна какой-то человек, полузакрытый занавесом, делает ей знак рукою. Мать моя подозвала к себе меня, велела запереть дверь, приблизилась к этому человеку и узнала в нем… Салицетти! Он был бледен как мертвец, губы его были такие же белые, как зубы; черные глаза его блистали, как два горящих угля; он был страшен.

— Я обвинен, — сказал он моей матери очень тихо и быстро, — обвинен, то есть осужден на смерть. Если бы не Готье, которого встретил я на бульваре, то уже попался бы этим разбойникам и погиб.

Посмотрев на мою мать некоторое время в молчании, он прибавил:

— Госпожа Пермон! Надеюсь, что я не ошибся, положившись на ваше великодушие… Не правда ли, вы спасете меня? Чтобы побудить вас к этому, кажется, нет надобности упоминать, что я спас вашего сына и вашего мужа.

Маменька взяла Салицетти за руку и увлекла его в мою комнату, которая была смежной с ее. Когда она оставила гостиную, там был только один человек; но после туда пришли многие; ей казалось даже, что она слышит голос Бонапарта. Кровь застывала в ее жилах. По крайней мере, они не могли ничего слышать, когда она находилась в моей комнате.

— Не стану терять времени на лишние слова, — сказала она Салицетти. — Все, чем могу пособить вам, все это ваше, вы можете этого требовать. Но есть нечто выше моей жизни: это моя дочь, мой сын. Требуйте от меня жизни моей. Но этот дом не может долго служить вам убежищем. Я не спасу вас здесь: только отдам свою голову на эшафот и увлеку туда и сына. Я обязана вам признательностью; решите сами, как далеко должна простираться она.

Никогда я не видела своей матери такой прелестной, как в эту минуту. Глаза ее были устремлены на меня с удивительным выражением.

— Я не эгоист, — отвечал Салицетти, — и не стану предлагать вам того, что слишком опасно для вас и, следственно, бесполезно для меня. Вот мой план и единственная моя надежда: этот дом — гостиница; всего менее могут подозревать, что я здесь; хозяйка его, верно, любит деньги, и я осыплю ее деньгами. Дайте мне укрыться здесь одну неделю. Ведь вы едете в Гасконь. Вы возьмете меня с собою и спасете мне жизнь. Если же вы не дадите мне убежища хоть на несколько часов, я уйду, меня схватят, осудят и поведут оросить эшафот моей кровью, тогда как я сохранил кровь вашего мужа и вашего сына.

— Салицетти! — воскликнула моя мать. — В ваших словах нет ни великодушия, ни жалости. Вы знаете мое положение и хотите употребить его во зло. Подумайте сами, чего требуете вы от меня? Дом набит приезжими, почти все они — ваши враги. Тут Бонапарт, ваш враг. Хозяйка гостиницы тоже не разделяет вашего образа мыслей. Как же могут ваши обещания заставить ее принять вашу сторону с опасностью для собственной жизни?

В этот момент кто-то растворил дверь в спальню; мать моя кинулась навстречу входившему. Это был Альберт; он хотел узнать, почему так долго не дают обедать.

— Все уже собрались, — сказал он, — только Бонапарт прислал извинения.

Мать моя сжала руки и подняла их к небу. Брат глядел на нее с изумлением; она сделала ему знак молчать и громко сказала, чтобы он велел подавать еду.

— Я дочитаю письмо твоей сестры: она прислала его с человеком, которого рекомендует мне. К рекомендательному письму она прибавила индейского петуха с трюфелями, и если гости наши не побоятся обедать слишком поздно, то мы съедим его сегодня же; а не то это будет новым поводом собраться всем.

Последние слова она сказала, подходя к гостям и держа в руке письмо, которое взяла мимоходом с камина.

Всю эту длинную ложь произнесла она потому, что человек, который один оставался в гостиной, когда она уходила к Салицетти, был величайший болтун, и верно уже рассказал всем, что ее приходили звать с некоторой таинственностью. Но она говорила так непринужденно, что все поверили ее известию о посылке индейского петуха с трюфелями. Гости единогласно решили, что его нужно съесть завтра. Мать моя, попросив позволения дочитать письмо, заперла дверь спальни и пошла к несчастному изгнаннику. Она нашла Салицетти в моей комнате, где он сидел на стуле, подперев голову обеими руками, и сказала ему: