Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное
Юрий это понимал, и сказал ей прямо и откровенно, что она вообще заниматься не будет, причем, он мотивировал это довольно своеобразным признанием: «Потому что ты настоящий поэт», — «В этом твоя трагедия, но в этом и твое творчество». В этом суждении заключалась жестокая правда подлинной подоплеки печальной поэзии Ирины, во всех ее «стихах о себе».
Необходимо все же отметить одно свойство натуры Ирины. За исключением ее поэтического ремесла, ее мало что-либо интересовало и захватывало серьезно. Она в свое время занималась музыкой, обнаруживая при этом способности, с большим вниманием и страстностью слушала музыку на симфонических концертах, на которые я ее водил, имея возможность, как музыкальный критик, с не меньшим интересом могла прослушать доклад, например, о Киеве на «Вечерах Русской Культуры» и т. д., но личной инициативы, или лучше сказать, напористости в этом направлении не проявляла. Тем не менее, у нее имеется и такая запись: «Когда я думаю о музыке, о том, что я могла бы быть недурной пианисткой — мне всегда хочется плакать. Я не жалею, что жизнь выбила меня из нормальных условий, мне жаль только моей музыки. Я бы отдала все мои стихи — настоящие и будущие — чтобы быть хорошей пианисткой…» Ее личная судьба, оторванность от своей привычной среды способствовала замыканию в себе; маленькой девочкой попавшая в водоворот беженской (политической) жизни, она многое не могла понять в окружающей обстановке и старалась ее осмыслить наедине сама с собой (общее свойство всех пишущих дневники). Те же условия жизни привели и усилили у нее сознание какой-то личной неприкаянности, что впоследствии сказывалось в ее самоощущении лишнего человека, неудачника, «человека второго сорта» и т. д. Ее талантливость, как поэтессы, объективно признанная, давала ей некоторое право считать себя в какой-то мере выше других, но, с другой стороны, всякие неудачи на этом пути отражались на ее психике очень тяжело. Мы видели, как мучительно складывалась ее личная женская судьба. Любовь дала Ирине огромную энергию, но требовала и постоянно поддержки. Но беженские, материальные условия нашей эмигрантской жизни не могли этого делать полностью. Юрий зарабатывал немного, а работал много — уходил рано утром, а приходил поздно вечером. По натуре человек общительный, с большой тягой к общественной деятельности, пытливый и вообще одаренный, он старался заполнить духовную пустоту своего существования участием в политической жизни эмиграции, саморазвитием и проч. Придя домой, он нередко брал книгу, или делился с женой своими мыслями, которые мало занимали Ирину. С другой стороны, целый день ожидая мужа, проделав работу по хозяйству, преодолев в этом отношении много трудностей, она шла к нему со своими житейскими горестями, жалуясь обычно на свою усталость, как следствие развивающейся болезни.
Разумеется, эти жалобы были всегда довольно однообразны, скучны — от них всегда хотелось поскорее отмахнуться. Но они были мучительно реальны и нарушали счастье молодоженов. Юрий все время в деятельности, — «волнуется, говорит без умолку… на него весело смотреть» — пишет Ирина в дневнике, — «А я его совсем как-то не вижу. Все вечера он уходит: понедельник — семинар, вторник — на Милюкова, среда — дома, четверг — на семинар Эльяшевича, пятница — к поэтам, суббота — «Трибуна». Вижу я его на короткое время за ужином, когда он приходит с работы усталый немножко и распускается, и правда — устает, а потом поздно вечером, когда я уже совершенно устаю и сплю… А тут еще весна начинается, воздух весенний, и сон — готова спать все сутки напролет». — «Но разве моя вина, — добавляет Ирина, — что я потушила свой маленький огонек, если он был когда-нибудь; что мне нечем жить, только им одним, отдать целиком всю свою жизнь и всю себя ему». Однажды Юрий сказал: «Какое счастье, что мы с тобой оба поэты. Это было бы страшной трагедией, если бы один из нас горел этим, а другой — нет». Ирина, приведя эти слова, несколько изменяет ситуацию: «Один из нас — социалист и горит этим, а другой — нет. Страшная трагедия? — спрашивает она, и добавляет: — Я думаю, что это трагедия одинакова для нас обоих».
Достаточно всех этих выписок и признаний, чтобы представить себе, если не подлинную трагедию, то, во всяком случае, семейный очаг, в котором не все благополучно. Недаром ее близкая подруга, Наташа (Кольнер), заметила, что «вся жизнь Ирины свелась к одной точке, и от этой точки тянется тоненькая, тоненькая ниточка». Можно было всегда опасаться, что эта ниточка временами будет рваться.
Замечательно, что, анализируя свои супружеские отношения, свою любовь к Юрию, Ирина удивительно верно их охарактеризовала. В одном месте своего романа «9-е термидора» Алданов говорит, что каждый человек известной эпохи любит «по какому-нибудь писателю». Например, герой его романа — Шталь «любит по Карамзину». — А мы, — говорит Ирина, — несомненно, любим по Кнуту Гамсуну». Это определение чрезвычайно верно. Кто наблюдал их жизнь, читал их стихи и особенно ее дневник, памятник раскрытия человеческой души, тот должен согласиться, что во взаимных отношениях этой четы очень много невольной «игры в героев Кнута Гамсуна»…
Почва для этой «игры» была крайне разнообразна. Прежде всего, их душила материальная нужда. В буквальном смысле они не голодали, хотя бывали случаи, что у Ирины не оказывалось денег на завтрак, но это случалось очень редко, а затем — это, столь обыденное явление в наших условиях, не таило ничего трагического: всегда можно было занять у нас или знакомых. А там, смотришь, порвались подошвы, протекают туфли и т. д. А денег нет. Ирина отчаянно экономила на еде, пытаясь свести до минимума свои расходы, даже в госпиталь ходила пешком, что ее очень утомляло. Иногда подходили такие непредвиденные обстоятельства, как обмен удостоверений личности. Начиналась ужасно сложная и крайне утомительная процедура — доставание всякого рода свидетельств, удостоверения о жительстве, о работе. Начиналась беготня по различным учреждениям, стояние в префектуре в огромных очередях, иногда не бывало денег на саму карту. Все это очень нервировало и утомляло… А болезнь шла и усиливалась своим чередом. Диабетический режим — очень суровый, тяжелый и жестокий. Нельзя съесть ни вкусной булки, ни пирожного, ни выпить сладкого кофе; ни сладкого, ни мучного, даже молоко ограничено. Человека молодого этот режим действительно может довести до отчаяния. Ирина поначалу стойко сопротивлялась бесконечным искушениям, думая, что болезнь пройдет, но потом поняла, что болезнь неизлечима… и можно себе представить ее состояние при мысли, что так жить, так питаться и делать каждый день уколы инсулина она осуждена до могилы! Неудивительно, что на нее иногда находило отчаяние, и она тогда делала как бы своеобразную передышку, т. е. допускала некоторое нарушение режима. Иногда это проходило даром, а иногда вызывало сильные реакции, до того, что приходилось ложиться в госпиталь, который для диабетиков в Париже являлся как бы их вторым домом.
