Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970
ВИЛЬФЛИНГЕН, 24 АВГУСТА 1970 ГОДА
Ночью я проходил мимо аквариумного магазина. Внезапно мне пришло в голову, что я должен был купить для садового пруда золотых рыбок, и притом с черными пятнышками.
Итак, я вошел, и продавец с заплетенными в косу волосами, видимо, сам владелец, подвел меня к бассейну, в котором лениво плавали золотые и серебряные рыбы; среди них были и пятнистые.
Я выбрал две из них и, вынимая кошелек, поинтересовался ценой. Он запросил за обеих пятьсот марок.
— Пятьсот марок? До сих пор за таких рыбок я платил сущие гроши.
— Но не за этих… — торговец пробормотал при этом какое-то название, которое я не понял. Потом он сказал:
— Даже не знаю, следует ли мне отдавать их вам. Если они для вас уже сейчас слишком дороги, надлежащего ухода они у вас не найдут.
Я ушел; торговец позволил мне беспрепятственно удалиться. Такую цену он, стало быть, назвал не для того, чтобы меня надуть. Несомненно, он был умнее меня и видел взаимосвязь в более широких масштабах. Вероятно, я упустил шанс. Я было воротился, но магазина уже не нашел.
ВИЛЬФЛИНГЕН, 30 АВГУСТА 1970 ГОДА
При наборе большого произведения, когда в движение приводятся миллионы литер, возникает десять тысяч опечаток. В процессе корректуры, которую санкционирует автор, их число сокращается до нескольких. Здесь ошибка наборщика даже создает улучшение.
Случайный выигрыш? Пожалуй, но только внешне. За этим стоит логика алфавита, а за ней магия звуков — случай лишь позволяет себе шутку. У каждого случая свое основание.
К вопросу о «Стене времени»[1031]: бесчисленные мутации развеиваются песчаными бурями времени. Лишь иногда становится видимой золотая крупинка, подтверждающая смысл, из скалы вырывается вода: пустыня живет. До отвесной черты времени Дарвин хорошо систематизировал происходящее, но он не продвинулся, как Моисей, к безвременному.
В одном месте Шопенгауэр говорит — я цитирую по памяти — что, когда линии излучаются из одного центра, каждая их точка имеет отношение к каждой другой.
Это можно было б измерить. Но, главное, каждая точка имеет отношение к центру.
С тех пор, как зонды облетают Луну и планеты, начинается постепенное отрезвление. Прежде всего, похоже, везде отсутствует вода, во всяком случае, в нашей системе. Живем ли мы в лучшем из миров, как считал Лейбниц, это еще можно подвергнуть сомнению — но уж точно, не в самом худшем из них. Хотя Лейбниц, вероятно, имел в виду не нашу планету, а Вселенную.
В саду. Ночью прошел дождь; на кустах висят клочья тумана. Вместе с листвой, цветами и плодами — кроме того, уже некоторое увядание.
ВИЛЬФЛИНГЕН, 6 СЕНТЯБРЯ 1970 ГОДА
Синяя стена эстрагонов, облетаемая шмелями: вид придает уверенность.
ВИЛЬФЛИНГЕН, 9 СЕНТЯБРЯ 1970 ГОДА
Франциске Хенниг: «В виде исключения, или, скорее, впервые, я отсылаю Вам обратно одну из заказанных книг: В.И. Авдиев: "История Древнего Востока".
Я подумал, что при рассмотрении столь отдаленных эпох сам взгляд туда должен быть менее замутнен, чем при рассмотрении современности. Однако текст кишит прямолинейными пошлостями, которые в большинстве своем еще и притянуты за волосы.
Чувство стыда, к сожалению, стремительно вымирает и в науке. Однако такие книги нельзя ставить рядом с книгами серьезных историков; они обесценивают библиотеку».
«Дорогой, уважаемый господин Ротфельс, когда я писал это письмо своему букинисту, мне вспомнилась рецензия на Вашу книгу в Frankfurter Zeitung от 29 августа. Вероятно, меня она рассердила больше, чем Вас. Искусству отказываться от эфемерного я, к сожалению, до сих пор так и не научился».
ВИЛЬФЛИНГЕН, 16 СЕНТЯБРЯ 1970 ГОДА
Влажная весна способствовала буйному росту. Разрослись мох на холме, декоративные тыквы, циннии. Тяжелые плоды огурцов желтеют среди листвы, озеленяющей грядки.
Несмотря на эту влажность в лесу мало грибов. Я больше не ориентируюсь в некоторых из старых лощин. Лесопитомники вытянулись вверх, знакомая дорожка заросла, там, где стояли буки, когда я приехал сюда, мне приходится теперь двигаться в тени елей. Это сбивает с толку, как если бы старый план был перерисован, с трудом перелистываешь обратно.
Ночи уже прохладные: эстрагон раскрывается лишь чуть-чуть. Цветки красноватые, больше не синие.
ВИЛЬФЛИНГЕН, 1 НОЯБРЯ 1970 ГОДА
Первое ноября; желтые листья липы на той стороне опадают, хотя царит полное безветрие. Семена с коричневыми крыльями держатся дольше; гобелен становится одновременно прозрачнее и темнее: сгущенная субстанция. Я рассматриваю ее через гибискус, цветущий на подоконнике. В саду лопата выкапывала луковицы крокуса. Они заготовили на весну маленькие рожки.
Аманда спит в кресле рядом со мной. Она потягивается — это напоминает те пять минут, которые позволяешь себе перед подъемом. Тогда образы становятся особенно сильными.
Настроение передается; дикий кабан рядом со мной глядит из окна; он поставил на карниз передние лапы. Клыки поблескивают; покров серебристо-серый. Старый малый; могучая грудная клетка благодаря шерсти кажется еще крупнее. Он как клин уменьшается к заду. Я спрашиваю Аманду: «Ты что, собираешься целый день держать его в комнате, да еще и оставить на ночь?»
Она говорит, что снаружи он только бездельно валялся бы в лужах. Это, наверно, правильно, однако она должна все - таки позволить ему немного спустить пар, иначе он станет слишком сильным.
В саду корова объедает акацию. Она невероятно худая и складками брюшины запуталась в ветвях. Она там, наверно, зачахнет, поскольку на дереве растет больше шипов, чем листвы. Этого не хватит на то, чтобы туго набить брюхо, поэтому она расстается с переплетением сучьев и падает вниз.
Черепахи уже защищены; они спят в погребе, однако одна, похоже, освободилась. Как она смогла забраться на письменный стол? Голову закрывает маска — она напоминает коробочку лотоса, какие видишь в качестве надгробного украшения. Только она желтая и очень маленькая, как крышка солонки. На животном намордник — видимо, потому, что оно уже укусило какого-то гостя. Аманда пугает его, трогая его головку. Мне приходится показать ей, как гладят черепаху: сначала прикасаешься к одной из ног до тех пор, пока она не почувствует тепло. Тогда она вытягивает из панциря голову и позволяет тихонько почесывать ее морщинистую шею. Кроме того она вытягивает из щелей ноги и начинает равномерно размахивать ими: древняя кума снова становится молодой.
