Владислав Бахревский - Никон (сборник)
– Овцам нужен пастух!
– Да, им нужен пастух! С пучком травы в одной руке и с бичом в другой. Иначе они погибнут сами и увлекут за собой других… Воспротивились воле патриарха можарцы. Бог поражает гордыню молниями. И если ночью на первый день Пасхи сия молния поразит Можары, стало быть, можарцы отпали от Бога к Антихристу.
– В первый день Пасхи – грех!
– Бич не спрашивает хозяина, ударить или не ударить овцу. Он – продолженная рука хозяина.
– Но, авва!
– Атаман, как только ноздри мои уловят запах дыма, ты получишь десять валашских лошадей невиданной красоты.
– Твоя щедрость безмерна!
– Ступай, сын мой. Я помолюсь за тебя.
4– Ты слышал исповедь? – спросил Руки Кренделями, когда Нифон Саккас вернулся в сокровищницу.
– Слышал.
– Погуби Паисия! Пусть Никон посадит его на цепь, в каменный мешок, чтоб ничего он не видел перед собою – одни только камни черные. Пусть тьма сожрет его орлий глаз и плесень опутает, на живом, его кости!
Лицо Руки Кренделями сияло зловещим восторгом.
– Господи! – изумился Нифон Саккас. – За что же такая ненависть?
– За гордыню его проклятую! Пошли отсюда скорее. Как бы нас не хватились.
И, переваливаясь, бегом побежал, да крадучись, ногами не стуча.
Успели вернуться и книги достать из сундуков, когда от Паисия пришел монах спросить, не надо ли чего.
Нифон Саккас, подняв глаза от древнего свитка, улыбнулся.
– Как хорошо писали древние: «Истинна бо сущее есть. Аще бо истинна сущее есть, истинны испадение сущего отвержение есть. От сущего же Бог испасти не может…» Ведомо ли тебе, инок, чьи это слова?
– Грешен, отче. В знаниях немочен. У нас авва Паисий зело учен. А коли прикажешь мне святого учителя запомнить, я запомню.
– Ну, запомни, – согласился Нифон, – слова сии сказаны Дионисием Ареопагитом.
– Не Арием ли?! – насмерть перепугался инок, помянув имя человека, от которого пошла ересь.
– Не Арием, а Дионисием Ареопагитом. Сей богослов вселенской церковью любим.
Монашек, кланяясь, поспешно удалился.
– Теперь не будут лезть, – злорадно сказал Руки Кренделями. – Здешние монахи, из простых, книг не любят. Игумен Паисий битьем к чтению приучал, да бить устал.
– Расскажи, однако, чем же игумен так обидел тебя?
– Думаешь, обиженные с детства к обидам глухи? Ан нет! Мы плачем ночами, как дети. Нутром от рыданий содрогаемся, а чтоб звука проронить – ни-ни!
Нифон Саккас отодвинул от себя свиток и посмотрел убогому человеку в глаза.
– Не обижай и ты меня своим подозрением в жестокосердии. Я за всю мою жизнь не слышал повести более страшной и горестной, чем твоя.
Руки Кренделями, видимо, так ждал ответа, что от напряжения прокусил губу. Слизывал языком выступившую кровь, говорил вяло, усталым голосом.
– Ты добрый человек. Я вижу правду в твоих глазах. А моя история грешна, но кто не грешен? – Он повздыхал и, рассказывая, уж больше не поднимал глаз на Нифона. – Одна милая душа, женщина ласковая и красивая, пожалела меня, и познал я человеческие радости, и готов был умереть от счастья. И убил бы себя, но драгоценная та женщина зачала от меня, и я стал носить ей деньги. И родила та женщина сына пригожего и разумного. Я же глупец, пришел к Паисию, открыл ему тайну мою и просил взять мое чадо и поместить в доме знатного и высокородного, чтобы вырос он не слугой, но господином. «Сын рабыни – раб», – ответил мне Паисий и велел высечь тайную жену мою за блуд, а сына отнял у нее и поместил в монастыре, назначив ему судьбу поваренка. Обварился мой сыночек, уронил на себя горшок с кипятком. Стал он безобразен и ныне такой же нищий, как и отец его.
– Ужасно! – вырвалось у Нифона. – Что за судьба?! За чьи грехи, страдания?
И вдруг услышал смех. Руки Кренделями хохотал до икоты, но глаза его стояли неподвижно в глазницах, и слезы их заливали не от веселия.
И сказал наконец:
– Я и сам думал, за чьи? И не раз мне мерещилось: Карга – матушка моя. Глазами на нее уж очень я похож. А Каргу-то из Москвы в монастырь прислали… Из какого дома – про то вечное молчание. Но говаривали шепотом – Иоанновы наложницы в монастыре горе мыкали… Того Иоанна, что есть Антихристов зверь.
Нифон воззрился на Руки Кренделями с превеликим удивлением и вдруг сообразил:
– Подожди-подожди! Царя Ивана Васильевича не стало за двадцать два года до смерти Годунова, до Смуты. Тебе было бы нынче почти восемьдесят…
– А ведь верно! – ахнул Руки Кренделями. – А мне и невдомек посчитать годы.
И приуныл.
– Глупец! – сказал ему Нифон Саккас. – Ты опечалился, что не царский сын. Но вспомни: Бог сотворил тебя по своему образу и подобию. Те, кто умышленно искажают сей образ, – прокляты! Я обещаю тебе встать за твою обиду, – и спохватился. – Я помолюсь о тебе и о сыне твоем.
5После обеда Нифон Саккас попросил Руки Кренделями проводить его на Пару́. Река была в полуверсте от монастыря. Сосны, огромные, гибкие, как хлысты, вцепившись корнями в ненадежный, уползающий из-под них берег, были обречены и прекрасны.
– Спасибо тебе, друг мой, за твое верное служение церкви, – сказал Нифон своему провожатому. – Патриарх не забудет твое благодеяние. Что ты хочешь?
– Ничего!.. Я успокоюсь, когда кара падет на голову Паисия. Только тогда я буду отмщен.
– Паисий свое получит. Патриарх двурушничества не прощает… А теперь оставь меня, я хочу побыть один.
Руки Кренделями ушел.
Выглянуло из-за тучи теплое солнце. Побежала рябь в полынье, запрыгали солнечные зайчики, будто прыснула от берега к берегу веселая рыбья мелочь. Странная погода стояла. Земля уже очистилась от снега, а на реках лед еще только лопался, пошевеливался.
Кудеяр думал об Анюте. Жалел, что назначил встречу на среду. Целых два дня ждать.
За спиной затрещали кусты. Кудеяр оглянулся, по привычке хватаясь за пояс.
Из молодых сосенок вышел молодой монах с топором.
– Прости, что напугал, – поклонился он Нифону.
– Я думал, медведь ломится.
– Да нет… Мы здесь с братией по лесному делу, лес валим. Послали меня к тебе братья мои в ноги тебе поклониться… Притесняет нас Паисий со старыми монахами. Кто был в миру крестьянином или бедным дворянином, тот и в монастыре бедствует, унижен и придавлен непосильной работой. Сам-то Паисий белуг ест и вино пьет, а нам вода да окуньки, и те по счету. За малую провинность на хлеб и воду сажает, в подземелье… За большую – на цепь… Заступись, отец.
И снова затрещали кусты. Теперь уже с другой стороны. Вышел на поляну молодец в рясе, а ряса на нем как стрелецкий кафтан сидит. Глянул Нифон на монаха и побледнел – Федька Юрьев!
А тот или виду не подал, или вправду не узнал. Поклонился греку.
