Дмитрий Янчевецкий - У стен недвижного Китая
Это можно было судить потому, что часть столов и шкафов были приведены в полный беспорядок. На полу виднелись пустые коробки, футляры, обрывки одежд, разных ожерелий. И тут же рядом – целые сервизы дорогой посуды, серебряной, украшенной камнями и даже, как мне показалось, золотом, были совершенно нетронуты. Мы ходим, любуемся и удивляемся. Каких только вещей тут не стояло в шкафах! Из бронзы и серебра и нефрита, коралла, яшмы, бирюзы, ляпис-лазури, слоновой кости, черепахи и т. д. и т. д. Редкостные картины, древнейшие гравюры с латинскими надписями, книги, писанные на пергаменте, с рисунками, рисованными красками и золотом. Всё это валялось и на столах, и на полу. Так и тянуло наклониться и взять что-нибудь себе на память. Но я знал, что позволь я себе это сделать, то, во-первых, за мной шли китайцы-чиновники, которые следили за каждым нашим шагом, а во-вторых, – возьми я хотя какую-нибудь безделушку, и моему примеру сейчас же могли последовать и другие. И конечно, как говорил капитан Иванов, из мухи сделали бы слона.
Становилось уже поздно. Хотя мне крайне хотелось сфотографировать некоторые вещи, но это поневоле пришлось отложить до другого раза. Мы все искренно поблагодарили любезного Илью Ефимовича и направились домой. За нами долго еще раздавались во дворе его повелительные возгласы: «Давай свечку! Печатай дверь! Да живо поворачивайся! Первый раз, что ли!..»
Фулинские могилы
Семь часов утра. Солнце едва пробивается из-за облаков. Дымки из труб высоко взвивались к небу, что доказывало низкую температуру. У моих дверей стоит тарантас, запряженный тройкой сытых лошадей Нерчинского казачьего обоза. За тарантасом виднеется двуколка, а за ней 6 человек конных казаков. Я и есаул Кениге садимся в тарантас. Переводчик мой, китаец Иван, которого мне прислал дзянь-дзюнь, усаживается в двуколку, 3 казака впереди, 3 сзади, и мы выезжаем со двора. Я еду осматривать так называемые «Фулинские могилы», в 7 верстах от Мукдена. Несколько дней перед тем я просил нашего комиссара, чтобы он устроил мне эту поездку, с разрешения дзянь-дзюня. Тот охотно согласился и приказал смотрителю дворцов встретить меня.
Пальто у меня на лисьем лапчатом меху, очень теплое. Шапка меховая, тоже лисья. Но, несмотря на это, лишь выехали мы за город, как ветер, точно огнем, стал жечь мне щеки. Было это приблизительно в половине декабря. Такого холодного ветра я в России не помню. Смотрю на моего кучера-казака – у того правое ухо стало совершенно белое.
– Оттирай скорее рукавом! Три его хорошенько! – кричу я.
Казак усиленно принимается тереть. Оглядываюсь немного в сторону, смотрю: у конвойного казака щеки побелели. Ему тоже велю оттирать.
Окрестности покрыты снегом. А жаль, летом здесь должно быть очень красиво. В особенности привлекательны здешние деревья. Ну, просто, каждое так и просится на полотно. Все они какие-то удивительно раскидистые. Вдали, то там, то сям, виднеются кумирни, часовенки, памятники, молельни, башенки. Одним словом, куда ни взглянешь, нет места, которое не было бы китайцем облюбовано. Едем быстро. Сытые кони на морозе так и рвут вперед. Вдали, на белоснежном горизонте показался темный лес. Ближе, ближе – и вдруг на темно-синем фоне, среди гущи деревьев, освещенные ярким солнцем, точно зарница какая, заблестели разноцветные черепичные крыши дворцов и кумирен. Красота удивительная! Проезжаем еще с версту и останавливаемся у ворот высокой стены. Здесь нас встречает, с униженными поклонами, старик-привратник с ключами в руках. Другой китаец, помоложе, пускается куда-то бежать, должно быть, дать знать смотрителю. Смотритель этот был у меня вчера, накануне отъезда. Он оставил мне свою визитную карточку, отпечатанную по-русски на белой бумаге. На ней значилась надпись: «Довен, – желтопоясный Принц Императорской крови, заведующий Фулинскими могилами».
Не успели мы с Кениге подойти к воротам, как уже является и Довен, небольшого роста, в желтой курме, лицо в веснушках. На носу у него красовалось то самое золотое пенсне, которое я подарил ему вчера. Идем к воротам. Невольно останавливаюсь и любуюсь ими. Они изукрашены разноцветными кафелями. Цвета замечательно подобраны. Всё гармонировало одно с другим! Какие рисунки, как всё отлично пригнано, сработано! От всего веяло глубокой стариной. Хотя бы от этого, чуть не в охват толщиной, дубового запора, от этих львиных морд с кольцами, от резных железных петель, на которых держались ворота, и тяжелых медных цепей. Боже, как всё хорошо! Вот куда бы привести моего приятеля, Владимира Васильевича Стасова! Вот где бы он поахал и полюбовался! Калитка в воротах растворяется, и я вхожу в сосновый парк.
Трудно описать впечатление, которое охватывает меня здесь. Я стою как очарованный. Передо мною возвышались вековые деревья, одно красивее другого, с вершинами, слегка запорошенными снегом. Через весь этот парк, насколько хватало глаз, пролегала широкая аллея, а в конце ее виднелась кумиренка, точно на картинке писанная. Кругом торжественная тишина. Невольно хотелось молчать. Более подходящей обстановки для могилы императора и не придумать.
Наконец мы двигаемся вперед. Идем, идем, и вдруг выходим на поперечную аллею, гораздо шире первой. По ней, по обе стороны возвышались огромные каменные статуи разных животных и чудовищ. Вот верблюд; дальше лошадь, еще дальше не то собака, не то лев. Все они стоят на высоких постаментах, изукрашенных различными орнаментами. Как постаменты, так и самые фигуры уже сильно пообветшали, выветрились и покрылись мхом. По всему видно, что они стоят здесь не десятки, а сотни лет. Долго хожу я, смотрю и не могу налюбоваться. Для меня, как для любителя старины, всё это в особенности было интересно. Здесь, что ни шаг, то приходилось в удивлении останавливаться и широко раскрывать глаза. Иду, иду по этой аллее и упираюсь в ворота с аркой. Ну что за прелесть эти ворота!
– Александр Николаевич! – кричу Кениге. – Вот начинайте отсюда снимать, эти ворота.
– Я вот это чудовище снимаю. Ведь и оно тоже интересно! – спокойно отвечает мой дорогой спутник.
Постепенно переходя от одной фигуры к другой, он все их фотографирует. Отсюда направляемся по той же аллее, только в другую сторону. Попадаем в какую-то высокую часовню. В ней стоит гигантская каменная черепа ха. На черепаху установлен, саженей 5 вышиной, каменный же памятник, в виде доски, с надписью на обеих сторонах, по-китайски, и, ежели не ошибаюсь, по-тибетски. Что гласит эта надпись, я не мог допытаться от моего переводчика. Он, как и всегда, одно твердил: «Шибко, шибко старое». Отсюда, с этой часовни, виднелся просторный чистый двор, мощенный камнем. Впереди, через эту площадку, возвышались такие же солидные ворота, дубовые, резные, украшенные различными бронзовыми шляпками, бляхами и львиными мордами с кольцами.
