Борис Минаев - Ельцин
— Судьба сложилась так, я ее не выбирал… Хотя я не согласен с вами, что политика — грязное дело. Политика, грязная она или нет, зависит от человека, от самого политика: если политик ведет грязную игру, то политика — грязное дело, а если политик нравственно честен, чист, то политика — чистое дело. Я все-таки стремлюсь к тому, чтобы политика была чистой и честной.
— Это удается или иногда приходится поступаться этими нравственными постулатами?
— Честно говоря, не всегда удается, иногда приходится идти на компромисс, но на компромисс не с собственной совестью, а с обстоятельствами — обстоятельства такие сложились, что надо идти на компромисс, для того, чтобы было лучше. И я иду на это, но не до того предела, когда компромисс становится нечистоплотностью.
— …Вы боитесь смерти?
— Нет, абсолютно.
— Почему?
— Не знаю, может, я был так воспитан, может, у меня было много ситуаций в жизни. Я абсолютно не боюсь смерти, я даже не думаю об этом. Понимаете, это постоянная борьба. Я ни одного месяца, ни одной недели нигде спокойно не работал — везде какая-то борьба, с кем-то, и она, конечно, человека…
— Ожесточает?
— Ожесточает…
— Скажите, вы человек злопамятный, мстительный?
— Нет, я применяю такое определение — мягкая ладонь и крепкий кулак.
— Но вторую щеку вы не подставляете, если вам ударили по одной?
— Нет, конечно…»
Яростно поддержал Ельцина в октябре 93-го и писатель Виктор Астафьев. Позднее Ельцин, будучи в Красноярске, по реке приплывет к Астафьеву в его деревню Овсянку, и им тоже будет о чем поговорить. Как жаль, что от этих разговоров с выдающимися людьми — Ростроповичем, Астафьевым, Рязановым — так мало сохранилось. О многом бы нам могли поведать эти разговоры.
Известный российский кинорежиссер Александр Сокуров снимал документальные фильмы о Ельцине. Фильмы пронзительные, наполненные не только внимательным, пристальным вглядыванием, как у Рязанова, но и абсолютно безоглядным сочувствием, сопереживанием. Поражают откровенность и естественность Б. Н. в кадре, прямота его ответов на непростые вопросы. Мне запомнился один из них — Сокуров спрашивает Ельцина, считает ли он себя культурным человеком. И Ельцин не кокетничая говорит, что всю жизнь он стремился к этому, много читал, наверстывая упущенное в детстве и юности, но понимает, как много в этом плане ему еще недостает.
Я часто думал на эту вечную тему: что в конечном счете вообще отличает и выделяет крупного человека, личность, чем определяется эта неуловимая интеллигентность? А вот этим и определяется: умением говорить о себе абсолютно открыто. Умением сказать: я знаю, что ничего не знаю, умением признать свои ошибки и слабости.
Я видел однажды, как Елена Боннэр подошла к Ельцину и вручила ему письмо. Не знаю, о чем. Наверное, о правах человека. Ельцин взял письмо, бережно сложил его и положил во внутренний карман пиджака. «Только, пожалуйста, прочитайте, Б. Н.!» — потребовала Боннэр.
«Ваши письма я читаю всегда!» — сказал Ельцин с ударением на последнем слове.
Вообще стиль общения Б. Н. на таких встречах с интеллигенцией — момент довольно интересный.
…В марте 1993 года «Огонек» отмечал семидесятилетие со дня возобновления журнала Михаилом Кольцовым в 1923 году (с 1917 по 1923 год «Огонек» не выходил).
Как-то неожиданно выяснилось, что праздновать это славное событие редакция будет в правительственном Доме приемов на Воробьевых горах (улица Косыгина). Это был тот самый дом, где проходили в начале 60-х знаменитые встречи Хрущева с интеллигенцией, где он произносил свои многочасовые монологи о том, как надо и как не надо писать и творить, о долге художника перед народом и прочих высоких материях.
Время для Бориса Николаевича было, прямо скажем, непростое. И, конечно, все ожидали, что он поведет, используя юбилей «Огонька», какой-то разговор именно об этом. Разговор с властителями дум. Что будет дана какая-то установка. Произойдет, так сказать, диалог интеллигенции и власти. У меня, честно говоря, промелькнула мысль — надо бы записать, да жаль нечем.
Но ничего подобного, как выяснилось, у Бориса Николаевича и в мыслях не было. Произнес тост своим немного глуховатым голосом, сказал, что является подписчиком и верным читателем «Огонька» уже почти 50 лет, что ему нравится наш журнал, и радушно пригласил к столу.
На этом «диалог с властью» закончился, и началось веселье. Ельцин целовал ручки нашим заслуженным женщинам из бюро проверки, которые работали в журнале еще с послевоенных времен, беседовал со всеми, кто подходил к нему с вопросом, фотографировался вместе с редакцией. Юрий Никулин рассказывал анекдоты. Всё было замечательно.
Выходя из Дома приемов, я вдруг подумал: но как же так? В чем же секрет? В чем фокус? Почему он нас не воспитывал? Почему не просил о поддержке? Почему вообще не затрагивал серьезных тем?
А потом понял — потому что у нас был юбилей. И Ельцин, как хозяин, принимавший гостей, совершенно не хотел нам омрачать праздник.
Секрет общения у Б. Н. был очень прост: в разговоре с самыми яркими, выдающимися и знаменитыми людьми он всегда сохранял естественность и непринужденность. Ему не требовалось для этого никаких усилий. Он сам был выдающимся человеком, с мощным характером и обаянием.
Он был личностью.
И возможно, именно это стало одной из причин поражения путча 93-го года. Путча, устроенного Хасбулатовым и Руцким.
В Белом доме не было личности, равной ему.
Была отчаянная решимость, был психоз революции, была атака. Но не было личности. Ельцину противостояла, как и в 91-м году, группа людей, ни один из которых не был по природе своей лидером масс, не был тем, кто умеет совершать истинно значимые, исторические поступки.
Конечно, далеко не все представители интеллигенции поддержали действия Ельцина в 1993 году. Кровь отпугнула и шокировала многих.
Например, Никита Михалков в те годы сильно сдружился с Руцким. Ему импонировал характер вице-президента (для меня загадка, чем именно, но ведь чужая душа — потемки). Станислав Говорухин на события 3–4 октября откликнулся яростной статьей в «Известиях», а после выборов в новый парламент стал членом фракции коммунистов. Это был его искренний протест против действий власти. Глеб Павловский, выступая по телевидению после событий 3–4 октября, сказал, что народ имеет право на мятеж, если его доводят до отчаяния, до последней черты…
Да, имеет. Но кто же был «народом» в те дни — те 100 тысяч, которые слушали Ростроповича на Красной площади и стоя аплодировали Ельцину, или те 100 тысяч, которые в давке и яростном гвалте сминали милицейские кордоны и били ненавистных, но ни в чем не повинных милиционеров?
