Павел Басинский - Лев Толстой: Бегство из рая
Валентин Булгаков писал: «Когда я вспоминаю об этом вечере, я поражаюсь интуиции Софьи Андреевны: она будто чувствовала, что только что произошло что-то ужасное, непоправимое». Она «была в самом ужасном настроении, нервном и беспокойном. По отношению к гостю, да и ко всем присутствующим держала себя грубо и вызывающе. Понятно, как это на всех действовало. Все сидели натянутые, подавленные. Чертков – точно аршин проглотил: выпрямился, лицо окаменело. На столе уютно кипел самовар, ярко-красным пятном выделялось на белой скатерти блюдо с малиной, но сидевшие за столом едва притрагивались к своим чашкам чая, точно повинность отбывали. И, не засиживаясь, скоро все разошлись».
Вот в какой атмосфере было составлено завещание Толстого. С одной стороны – душевно больная жена, в голове которой смешались как будто взаимоисключающие вещи: страстная любовь и ревность к мужу, боязнь его потерять и… денежный расчет (ради детей). С другой – непробиваемый Чертков, поставивший себе непременной задачей одному являться распорядителем наследия Толстого. Впрочем, душевное здоровье Черткова… также вызывает сомнение.
Однажды С.А. и Валентин Булгаков оказались в одной коляске по дороге в Телятинки. Графиня ехала знакомиться с матерью Черткова Елизаветой Ивановной. По дороге она стала умолять Булгакова, чтобы тот уговорил Черткова вернуть ей дневники.
– Пусть их все перепишут, скопируют, – говорила она, – а мне отдадут только подлинные рукописи Льва Николаевича! Ведь прежние его дневники хранятся у меня… Скажите Черткову, что если он отдаст мне дневники, я успокоюсь… Я верну ему тогда мое расположение, он будет по-прежнему бывать у нас, и мы будем вместе работать для Льва Николаевича и служить ему… Вы скажете ему это?.. Ради Бога, скажите!
Приехав к Черткову, Булгаков передал ему просьбу С.А. Затем он пишет в дневнике: «Владимир Григорьевич – в сильном возбуждении.
– Что же, – спрашивает он, уставившись на меня своими большими, белыми, возбужденно бегающими глазами, – ты ей так сейчас и выложил, где находятся дневники?!
При этих словах Владимир Григорьевич, совершенно неожиданно для меня, делает страшную гримасу и высовывает мне язык».
«Ты идиот! Все знают, что ты идиот!» – кричал на В.Г. в присутствии других людей приехавший в Ясную Поляну Лев Львович.
До ухода оставалось всего два месяца…
«Они разрывают меня на части…»
Одним из главных пунктов душевного переживания С.А. стали дневники мужа с 1900 года, которые частично хранились у Черткова, частично, по его поручению, в октябре 1909 года были положены Гольденвейзером в несгораемый ящик московского банка «Лионский кредит». После возвращения Л.Н. из Мещерского С.А. требовала от мужа забрать дневники у Черткова и отдать ей. Толстой не соглашался, предполагая, что в этом случае дневники будут подвергнуты цензуре жены, которая уничтожит в них всё, что, как ей казалось, снижает ее роль при великом человеке.
14 июля 1910 года Саша, по просьбе отца, забрала дневники, и они были положены его дочерью Татьяной в присутствии матери на имя Толстого в тульское отделение государственного банка.
Но на этом история не закончилась. Та настойчивость, с которой С.А. просила мужа отдать ей ключи от банковского сейфа, наводит на мысль, что она действительно подозревала наличие в этих дневниках завещания. По свидетельству Гольденвейзера, возвращения Саши с дневниками напряженно ждала не только графиня, но и сын Лев, дежуривший на «прешпекте» перед въездом в усадьбу. Когда дневники были положены в сейф, С.А. сказала дочери Татьяне:
– Вы все будете меня благодарить.
На следующий день она на коленях умоляла Л.Н. отдать ей ключи от сейфа. Но ведь она прекрасно понимала, что тексты дневников скопированы Чертковым. Значит, ей был необходим оригинал. Получив отказ, она побежала к себе и стала кричать оттуда, что выпила склянку опиума. Толстой, проходивший в это время мимо ее окна, в ужасе, задыхаясь, побежал наверх. С.А. призналась, что обманула его. Она сама пишет в дневнике, что поступила гнусно. Но остановить себя не могла.
25 июля, собрав вещи и взяв с собой пузырек с опиумом, графиня поехала в Тулу на коляске, посланной на вокзал встретить сына Андрея. У нее было смутное намерение то ли уехать навсегда, то ли покончить с собой. Перед отъездом она написала записку, которую предполагала отправить в газеты: «В мирной Ясной поляне случилось необыкновенное событие. Покинула свой дом граф. Софья Андреевна Толстая, тот дом, где она в продолжение сорока восьми лет с любовью берегла своего мужа, отдав ему всю свою жизнь. Причина та, что ослабевший от лет Лев Ник. подпал совершенно под вредное влияние господина Ч…..ва, потерял всякую волю, дозволяя Ч…..ву, и о чем-то постоянно тайно совещался с ним. Проболев месяц нервной болезнью, вследствие которой были вызваны из Москвы два доктора, графиня не выдержала больше присутствия Ч…..ва и покинула свой дом с отчаянием в душе».
На вокзале Андрей, увидев ненормальное состояние матери, заставил ее вернуться вместе с ним в имение.
27 июля Лев и Андрей допрашивали Сашу: не написал ли отец завещание? Наконец Андрей Львович отправился к отцу и задал ему прямой вопрос: не сделал ли он какого-нибудь письменного распоряжения на случай своей смерти? Солгать Толстой не мог. Сказать правду – тоже не мог. В этом случае весь гнев жены и сыновей пал бы на Сашу. Он ответил сыну, что не желает это обсуждать. Нужно ли говорить, что это было косвенным признанием существования завещания?
С этого момента Толстой оказался в ловушке. Признать наличие завещания означало подставить под удар даже не Черткова (его имени в завещании не было), но самого младшего из членов семьи – Сашу, которую и так не слишком любили. Не признаваться значило лгать постоянно, что было невыносимо.
По сути, первая предсмертная попытка бегства Толстого из Ясной Поляны случилась уже 15 августа, когда Л.Н. на неопределенный срок отправился к Татьяне в Кочеты. Это было единственное место, где он мог бы отдохнуть от жены и… Черткова, страшно раздраженного тем, что С.А. всё-таки выпросила у Толстого обещание не встречаться с ненавистным ей «разлучником».
Надо было обладать какой-то особой душевной черствостью, чтобы видеть в поступках С.А. хитрую волю. Нет, это была темная, иррациональная воля, которая руководила женой Толстого помимо разума, временами просветлявшегося и говорившего ей, что она поступает неправильно, ровно наоборот, чем нужно поступать. И Толстой терпеливо ждал этих моментов просветления, надеялся на них до конца, даже и после ухода.
В письме из Шамордина от 31 октября он пишет ей: «…возвращение мое теперь совершенно невозможно», – выделяя «теперь», подчеркивая, что возвращение всё-таки возможно. В неотправленном черновике письма он писал еще определеннее: «Постарайся… успокоиться, устроить свою жизнь без меня, лечиться, и тогда, если точно жизнь твоя изменится и я найду возможным жить с тобой, вернусь. Но вернуться теперь это значит идти на самоубийство, потому что такой жизни при теперешнем моем состоянии я не вынесу и недели».
