Павел Басинский - Лев Толстой: Бегство из рая
«Очень, очень понял свою ошибку, – пишет он в дневнике. – Надо было собрать всех наследников и объявить свое намерение, а не тайно. Я написал это Черткову». Это письмо было Черткову как нож в сердце.
«Вчера говорил с Пошей, и он очень верно сказал мне, что я виноват тем, что сделал завещание тайно. Надо было или сделать это явно, объявив тем, до кого это касалось, или всё оставить, как было, – ничего не делать. И он совершенно прав, я поступил дурно и теперь плачусь за это. Дурно то, что сделал тайно, предполагая дурное в наследниках, и сделал, главное, несомненно дурно тем, что воспользовался учреждением отрицаемого мной правительства, составив по форме завещание. Теперь я ясно вижу, что во всем, что совершается теперь, виноват только я сам. Надо было оставить всё, как было, и ничего не делать…»
Подумать только! И это он написал человеку, который шесть лет (!), начиная с 1904 года, вел сложнейшую конспиративную работу по составлению завещания Толстого! Что означали для Черткова слова «ничего не делать»? Ровно то, что всё наследие Л.Н. достанется жене и детям.
Ответом Черткова было длинное письмо к Толстому от 11 августа. Почти десять дней потребовалось ему, чтобы прийти в себя и составить эту, как он ее называл, «докладную записку». В этом письме Чертков объяснял Толстому, как готовилось завещание и что руководило Толстым, когда он его подписывал. По сути, он пересказывал ему важнейший эпизод его собственной биографии так, словно Толстой забыл о нем. И Л.Н. вновь поменял решение.
«Пишу на листочках, потому что пишу в лесу, на прогулке. И с вчерашнего вечера и с нынешнего утра думаю о вашем вчерашнем письме. Два главные чувства вызвало во мне это ваше письмо: отвращение к тем проявлениям грубой корысти и бесчувственности, которые я или не видел, или видел и забыл; и огорчение и раскаяние в том, что я сделал вам больно своим письмом, в котором выражал сожаление о сделанном. Вывод же, какой я сделал из письма, тот, что Павел Иванович был неправ и также неправ и я, согласившись с ним, и что я вполне одобряю вашу деятельность, но своей деятельностью всё-таки недоволен: чувствую, что можно было поступить лучше, хотя я и не знаю как».
Невольно создается впечатление, что Толстой вел себя как флюгер, поддаваясь порыву первого случайного ветра. Но на самом деле позиция его была гораздо сложнее и отражала его общее миропонимание. Толстой никак не хотел решать эту проклятую юридическую проблему и верил, что она должна решиться сама собой в «любовном» ключе, за счет еще не использованных душевных ресурсов обеих враждующих сторон. Он пытался воздействовать на враждующие стороны «добром, любовью». Это была его борьба и даже, если угодно, его война «непротивления злу силою». И так же он поступал в 1904 году, когда отвечал на «вопросник» Черткова и просил добром уничтожить этот документ. И теперь, соглашаясь с Бирюковым и сообщая об этом Черткову, он взывал к его нравственному чувству, призывал к душевному сотрудничеству с С.А. Получив отрицательный ответ, он снова уступал, продолжая тем не менее свою тихую, незаметную войну.
Если бы Чертков понимал позицию Толстого, он обратил бы внимание на ключевое место в одном из писем. «В то же, что решительное отстаивание моих решений, противных ее (жены. – П.Б.) желанию, могло бы быть полезно ей, я не верю, а если бы и верил, всё-таки не мог бы этого делать. Главное же, кроме того, что думаю, что я должен так поступать, я по опыту знаю, что, когда я настаиваю, мне мучительно, когда же уступаю, мне не только легко, но даже радостно».
Если бы Чертков был способен перенести эти слова на самого себя, он понял бы, что Толстой и с ним ведет разговор как… с безумцем, с которым не надо спорить.
Разве не безумным было ответное письмо Черткова, в котором он лихорадочно доказывал, что сохранить завещания в тайне «необходимо в интересах самой Софьи Андреевны»? «Если бы она при вашей жизни определенно узнала о вашем распоряжении, то просто не выдержала бы этого, столько лет подряд она измышляла, лелеяла и применяла, с такой обдуманностью, предусмотрительностью и осторожностью, свой план захвата после вашей смерти всех ваших писаний, что разочарование в этом отношении при вашей жизни было бы для нее ударом слишком невыносимым, и она никого и ничего бы не пощадила бы, не пощадила бы не только вас, вашего здоровья и вашей жизни, но не пощадила бы себя, своей жизни и, ужаснее всего, своей души – последних остатков совести, в отчаянной попытке отвоевать, добиться своего, пока вы еще живы…»
Чем же принципиально отличался «здоровый» В.Г. от больной С.А., когда фактически шантажировал Толстого угрозой самоубийства его жены, добиваясь сохранения в тайне направленного против нее же завещания?
С.А. поступала неправильно, когда не отпустила мужа в Кочеты одного, принудила взять ее с собой, продолжая мучить его и в имении дочери. Но разве не безумием, только хитрым и расчетливым, было посланное в Кочеты письмо Гольденвейзера с фрагментом из дневника Феокритовой, где доносилось о поведении графини в Ясной Поляне во время ее краткосрочного туда отъезда? Об этом доносе пишет в дневнике М.С. Сухотин:
«В Ясной живет некто В.М. Феокритова, ремингтонистка С.А., наперсница для Саши и наушница, где случится. Эта В.М. ведет, как и многие другие, свой дневник. В этот дневник попали и те 3 дня, которые С.А. провела недавно в Ясной. И эта часть дневника была переписана А.Б. Гольденвейзером и переслана им, совместно с А.К. Чертковой и В.М. Феокритовой, Л-у Николаевичу. Содержание вкратце таково. С.А. весела, вполне здорова, ест и спит прекрасно (всего этого мы в Кочетах не видели) и ни с того ни с сего будто бы излила свою душу пред В.М., поделилась в своей ненависти и отвращении к старому мужу, словом, эта С.А. оказалась не простоволосая и болтливая С.А., а какая-то подлая и злобная леди Макбет.
Прочтя этот отвратительный, лживый и хамский донос, написанный как будто с целью устрашить Л.Н. и принудить его дать какое-либо юридически правильное разрешение Черткову на печатание сочинений, меня затошнило, и я долго заснуть не мог».
Но еще больше Сухотина поразило то, что Толстой отнесся к этому письму с огромным интересом. Этот интерес отмечен и в дневнике Толстого: «От Гольденвейзера письмо с выпиской В.М., ужаснувшей меня».
Но что именно ужаснуло его? Содержание выписки? Сам факт ее присылки?
О настроении Л.Н. можно судить по письму к Черткову, написанному перед возвращением из Кочетов в Ясную Поляну. «Одно скажу, что в последнее время „не мозгами, а боками“, как говорят крестьяне, дошел до того, что ясно понял границу между противлением – деланием зло за зло, и противлением неуступания в той деятельности, которую признаешь своим долгом перед своей совестью и Богом. Буду пытаться».
