Евгенией Сомов - Обыкновенная история в необыкновенной стране
Слухи о его благородстве еще больше разжигали молодых девчат и делали его таинственным кумиром. Бывало, в воскресенье утром, когда все по домам еще сидят, возьмет он свою верховую лошадь, наденет охотничий кафтан, сшитый по его фантазии, надвинет до бровей мохнатую казачью папаху, закурит трубку и мелкой трусцой совершает прогулку по главным улицам, до озера и обратно. Едет и знает, что из всех-то окон на него любуются женщины: «Сам поехал!».
Красоты в нем никакой не было, внешность его заурядная. Среднего роста, коренаст, на коротких кривоватых ногах. Его испорченное оспой, плоское лицо с курносым носом и маленькими, глубоко вдавленными карими глазами, выражало этакое брезгливое высокомерие, смешанное с затаенной злобой на всех. Когда он говорил, во рту поблескивали металлические коронки, отчего впечатление злобности его натуры усиливалось. Взгляда его боялись, он это знал, и это доставляло ему особое удовольствие.
Его платонические игры с молодыми девчатами были обычно лишь прелюдией к разрядкам его мужской похоти, которую он гасил уже на солдатских вдовах, что не приносило ему много забот. Любил он крепко сбитых, грудастых, розовощеких сибирячек с плотными икрами. Встретит такую в магазине, на базаре или прямо на улице, задаст какой-нибудь вопрос, обшарит бесстыжим лукавым взглядом, а потом наклонится и начнет шептать на ухо: «Приходи сегодня часов в одиннадцать, входная дверь не заперта будет». Не каждая придет, но приходят: голод по мужикам был велик, да и честь велика — сам прокурор возжелал ее.
И здесь его страсть с самовлюбленностью была перемешана. Поиграет вначале, а затем на пол положит и ногами топтать начнет, потом на кровати сам сверху сядет, да мять ее примется так, что та только стонет, а уже когда до «дела» дойдет, то она и забыла, зачем приходила. И любовь такая не более двух ночей длиться могла, затем пригрозит он ей, чтобы молчала, а то «далеко отсюда окажется».
Допьяна он никогда не пил, боялся глупостей натворить. Всех, кто как-то отличался от общей массы на селе, он ненавидел и при каждом удобном случае старался свое превосходство показать или запугать. На заседаниях бюро райкома он, как правило, многозначительно молчал, и создавалось впечатление, что все остальные находятся как бы под его наблюдением. А ведь так оно и было, ведь к нему же стекались все доносы на начальство. Жаловаться же на него в область не решались, знали, что там, в главных прокурорах, его фронтовой дружок, майор МВД, ходит.
Однако, как ни осторожен был Асадчий, и у него случались ошибки. Как-то однажды на свадьбе подсел он к понравившейся ему молодой девушке, потанцевал с ней, потом что-то еще долго на ухо нашептывал. Заколдовал. На следующий день появился он на танцах в клубе, отыскал ее глазами, подозвал знаком к себе. Позднее видели ее в служебной его машине. Ночевать домой она не пришла. Утром мать обнаружила на ее шее и плечах красные пятна от диких поцелуев и заподозрила, что дочь ее уже не девственница. Однако дочка отказалась что-либо рассказывать и даже грозилась убежать из дома, если ее не оставят в покое. Слухи о бесчестии облетели весь поселок, стали парни к ней, как к гулящей, приставать и оскорблять. И все обошлось бы, как и всегда, но отец ее оказался начальником милиции, фронтовым офицером, прошедшим всю войну. Как ни велик был на селе страх перед прокурором, но отец пошел с ним объясняться, честь дочери защищать. Принял Асадчий его в прихожей — «сейчас некогда» — и вместо того, чтобы успокоить отца и уладить дело, бросил ему: «Цела-целехонька ваша дочь!». Разговора не получилось, и хотя начальник милиции был мужественным человеком, идти в бой против прокурора он не мог. На заседаниях партийного бюро они продолжали здороваться, но все знали, что теперь он прокурору лютый враг и не простит ему унижения никогда. Дочка же вынуждена была покинуть Арык-Балык и уехать учиться в Кокчетав: здесь, в селе, порядочных женихов для нее не найдется.
Однажды Асадчий завалился поздно в районный ресторан, и хотя гостей уже в зале не было, да и кухню уже погасили, приказал, чтобы для него мясо поджарили и огурцы с водкой подали. Стали снова разводить огонь и в углу накрывать для него стол. Подавать ему стала Наташа.
— А где Раиса?
— Уже домой ушла, — соврала официантка.
— А ведь еще время не вышло!
— Так у нее сынишка приболел, — опять соврала она и, увидев, что он намеревается встать и пойти ее искать, еще игриво добавила: — А чем я-то вам не нравлюсь?
— Нравишься, нравишься… — И он направился в контору заведующей. Раиса еще не успела уйти, хотя уже оделась. Глаза их встретились.
— Ну что, бежишь от меня? Подавать мне не хочешь?!
— Да если вам так нравится, сейчас я подам, — решила она избежать обострения.
— Ты мне нравишься! — преградил он ей дверь.
— А вы мне и еще того больше, — попыталась она отделаться шуткой, но тут же почувствовала, как он схватил ее за талию и прижал к себе. Он него пахло спиртным.
— Ну, полно, полно, люди кругом. Дайте-ка я вам ужин приготовлю…
Она еще не успела докончить, как он впился ей в губы поцелуем и стал сильно сгибать в талии, валя на диван.
— Наташа! — успела прокричать она.
В комнату вошли и увидели, что прокурор уже лежит на заведующей. Продолжать было невозможно, и он медленно поднялся, презрительно оглядел всех и прошипел:
— Брысь отсюда!
А затем поднял Раису и стал шептать ей на ухо:
— Приходи сейчас ко мне, я входную дверь нарочно закрывать не буду.
— Не приду, не ждите! — взорвалась Рая.
Не подходя к уже накрытому столу, Асадчий направился через зал к дверям, которые были уже заперты. Когда Раиса подбежала, чтобы открыть их, то услышала:
— Смотри, девка, зорко, чтобы вся бухгалтерия у тебя сошлась!
Такая фраза в устах районного прокурора означала, что быть ей заведующей осталось совсем недолго, и должна она только молиться, чтобы срока большого не получить.
В политическом лагере ты чувствуешь себя под прессом строгого режима и тяжелой работы, но окружающие люди понимают тебя и ты их. Здесь же, в ссылке, ты как бы на свободе, но ты чужой и совсем один. Мысли текут по замкнутому кругу, и ни у кого ты не находишь участия. Каждый человек, с которым сводит тебя здесь судьба, будит в тебе надежду, что, наверно, этот тебе будет близок. Но тщетно, ты снова один.
Как только я появился опять в ресторане, Рая вскоре снова оказалась передо мной и начала сама меня обслуживать. А затем, когда я закончил со своей котлетой, она попросила разрешения присесть рядом, и мы начали болтать обо всем, что приходило в голову. Было видно по выражению ее лица, что ей все интересно и необычно. Мне же хотелось слушать ее, чтобы глубже проникнуть в незнакомый для меня мир этой глуши. Я не хотел ее нагружать своими мыслями о политике, вряд ли она поняла бы меня. Да и было это опасно: то и дело ссыльных арестовывали за «антисоветскую агитацию» и давали новые сроки. Однако так уж была устроена советская действительность, что каких вопросов ни коснись, все приводит к политическим и социальным проблемам. Как только разговор приближался к этому, я старался разговор перевести на какие-нибудь смешные пустяки нашей жизни. Иногда мне это удавалось, и она заливалась смехом, и как это часто делают деревенские девчата, закрывала при этом лицо ладонями. Смешного в нашей жизни было мало, но, видимо, в молодости смеются просто от переполнения чувств. Иногда она становилась серьезной и просила меня рассказать о той довоенной жизни Петербурга, о русском царе и почему его расстреляли. «Ведь в школе все нам врали», — поясняла она.
