Адель Алексеева - Солнце в день морозный (Кустодиев)
Он вытер руки, расправил картинку. Все склонили головы и сразу оживились.
– Пы-ры-ох... - начал читать подпись к картинке Тимоша и протянул бумагу гостю: - Михалыч-то лучше читает.
На лубочной картинке были нарисованы два дерущихся мужика. Внизу стояли жирные и высокие, как забор, буквы: "Прохор да Борис поссорились, подра-. лись, за носы взялись руками да бока щупали кулаками".
– И-и-и, глянь-ка, как он того за нос цапнул...
– А другой-то за грудки, за грудки...
– Ты, Тимофей, вот так-то япошку приструни. За бока его, за бока, да свой-то нос ему не давай.
– Да ежели б мне одежонку хорошую дали да ящичек с патронами! - лихо подмигнул Тимоша.
...Возвращаясь из Семеновского, он опять думал: какую форму придать тому, что он задумал написать? Какова вообще его роль в современном искусстве? Его назвали как-то неопередвижником, то есть новым передвижником. По какому пути он пойдет? Позиции старых передвижников слабели, на арене появились новые художественные объединения, и прежде всего "Мир искусства". В нем привлекало Кустодиева свежее видение мира, с передвижниками же его связывали народность, демократизм. В то же время он хотел, не становясь рабом идеи, "литературы", в живописи "рассказывать каждым мазком", чтобы картина "говорила", как старые голландцы, как Питер Брейгель. Хочется создать что-то радостное, "говорящее".
Он вернулся в усадьбу. В рассеянности поцеловал жену, сына. Прочел письмо от Михаила: "Здравствуйте, мои милые Загогулин и Загогулинка!.. После вашего отъезда жизнь пошла серее, несмотря на солнечные ясные дни... Портрет Бобринского водворили в Мари-инское палаццо... Не слышно ни свободных парламентских споров, ни митингов..."
В письмо была вложена газетная вырезка из "Нового времени" о том, что этюды Репина к картине "Торжественное заседание Государственного Совета" куплены за 10 000 рублей, из коих 5000 рублей согласно желанию профессора И. Е. Репина передано в "высочайше учрежденный комитет по усилению флота".
Граф Бобринский, император, пожертвования Репина - все это была далекая петербургская жизнь. Борис Михайлович же сейчас жил мыслями о будущей картине, картине совершенно нового характера, и чувствовал: учитель его Илья Ефимович не узнает своего ученика.
...На выставке осенью 1906 года посетители толпились возле картины "Ярмарка" Кустодиева. Это был совсем небольшой картон. Пространство замкнуто, как на сцене, выражения на лицах не видно, непрозрачная кроющая гуашь лежит плоско, как аппликация. Зато яркость, красочность, декоративность.
– Вы посмотрите на эти фигуры: они же без лиц. Никакого психологизма. Я не узнаю Кустодиева. После благородных портретов Матэ, Билибина - вдруг этот лубок. Пресно и примитивно!
– Обратите внимание: ученик Репина отказался от своего учителя. Я не вижу здесь ни доли влияния репинской школы.
– Господа, зачем вы придаете значение какому-то лубку, выполненному художником по заказу?
– А вдруг мы с вами присутствуем при рождении нового стиля?
– Это стиль? Между лубком и искусством вряд ли можно найти что-нибудь общее.
Человеку в пенсне, с быстрыми блестящими глазами картина Кустодиева, вероятно, понравилась.
"Как просто! Восхитительно просто, - думал он. - Пестрая, веселая, простонародная ярмарка! Схвачена глазом ясным, умом живым, сердцем отзывчивым, сильной рукою. И сколько доброго, мужественного юмора". Это был критик Анатолий Васильевич Луначарский, в будущем народный комиссар по делам просвещения.
Красный снег
1905 год начался бурно.
Петербург взбудоражен. Вот уже несколько дней идет обсуждение петиции, которую рабочие собираются нести царю.
Во дворе Академии художеств - солдаты. Студенты толпятся в коридорах, осаждают профессоров. Репин просит графа Толстого увести солдат со двора академии. Что-то будет?
...Кустодиев в академической мастерской пишет портрет Ершова.
За окном в снежной замяти еле виден Петербург. Слабый свет январского дня плохо освещает комнату, и краски богатого костюма Зигфрида на Ершове кажутся блеклыми. Это никак не вяжется с темпераментом Ивана Васильевича Ершова - человека яркого, талантливого, лучшего исполнителя роли Зигфрида.
Кустодиев нервничает.
Вдруг где-то на улице раздался сухой топот лошадиных копыт. Слышится военная команда.
Ершов и Кустодиев вскочили со своих мест...
Перед зданием по белой мостовой на белой лошади гарцевал офицер. За ним десятки солдат в серых шинелях. Вот он дал команду, и вся эта серая масса рысью понеслась по набережной к Дворцовому мосту, куда еще утром направились колонны рабочих.
Тихие, гулкие минуты тянутся как часы. Вдруг ход их прерывается залпом...
И вот уже у Зимнего дворца страшная картина: разбегающиеся люди, казаки с нагайками, убитые на снегу, стоны раненых...
Белый мглистый день стал черным.
На белой затоптанной площади - красно-черные пятна крови.
Как в бреду, смотрел на все это художник.
Когда-то Борис Михайлович называл Петербург городом-чиновником, одетым в сюртук, застегнутый на все пуговицы. Оказалось, что у города есть и запасной наряд - серая шинель. Скорее, скорее туда, где незастроенная земля, вольные реки, где над лугами высокое, как купол, небо. Скорее под Кинешму!
...Уж не один месяц они с женой вели переговоры о покупке двух с половиной десятин земли возле деревни Маурино; теперь переговоры завершились. Борис Михайлович доставал материалы, следил за постройкой. Работал истово, словно стараясь найти забвение в работе. Плотничал, вытачивал пузатые затейливые столбики, наличники для дома - "Терема".
31 мая 1905 года у Кустодиевых родилась девочка, назвали ее Ириной. В доме стало шумно, но ни плач маленькой Ирины, ни шалости Кирилла не мешали художнику. Наоборот, он успокаивался, занимаясь с детьми. Они разгоняли его грустные думы, отвлекали от воспоминаний о красном снеге Петербурга.
Художник делает иллюстрации к рассказам Л. Толстого (заказ получил перед отъездом через Репина), и в рисунках появляются интерьеры с нависшими потолками, замкнутое пространство.
Каждый день он ждал вестей из Петербурга.
"С. Ю. Витте предложил императору, говорят, такую комбинацию. Он будет премьером, один будет назначаться высочайшей волей, другие же будут назначаться и выбираться по его усмотрению. Ловко! А ты знаешь, чем это пахнет?" - писал брат Михаил.
Ершов более эмоционально выражал свои чувства:
"Зачем я в действительности не Зигфрид светлый?.. Ах! Разукрасил бы я героев Вашего и Илюхиного Со-Еета; тона бы брал все горячие, жарко бы было им, жжаррко было бы им".
