Адель Алексеева - Солнце в день морозный (Кустодиев)
Кустодиев задумался. Это удивительно, как принимают иногда произведение искусства! Памятник Трубецкого Александру III - это тяжелая, приземленная фигура царя, под стать ей лошадь, грузный битюг без хвоста. И вдруг одобрение царской семьи и Сергея Юльевича! От слепоты к искусству это или от желания скрыть очевидное? Что-то подобное было и с "Государственным Советом". Стасов увидел в нем приговор, другие - возвеличивание. Сколь многосложен и противоречив мир, сколь двойственна природа вещей...
– Так, значит, Трубецкой в последнюю очередь "имели счастье объяснение давать"? - сердито произнес Борис Михайлович. - И доколе художники будут занимать третьи места, когда разговор заходит об искусстве?..
В комнату вошла Юлия Евстафьевна с круглой коробкой в одной руке и свернутыми холстами в другой.
– Эти холсты ты приготовил с собой в деревню? Кустодиев что-то энергично стер на листе бумаги.
Отложил резинку, сделал еще несколько линий, поставил внизу буквы "Б. К." и приподнял рисунок так, чтобы видели брат и жена.
– Ну как? - спросил он.
– Как живой!
На рисунке был изображен вполоборота Михаил. Резкой линией очерчены голова и плечи, мягкая растушевка передавала вельветовую ткань на пиджаке, хорошо подстриженные волосы. Энергичная изящная линия и нежный полутон становились характерными чертами рисунка Кустодиева.
Тут только Борис Михайлович заметил, что жена держит в руках холсты, коробку, и бросился к ней:
– Прости, пожалуйста, Юлик! Да, да, эти холсты с собой, я упакую их. И в деревню!.. Долой из этого пыльного города!
...Бричка, запряженная тройкой лошадей, пылила по мягкой костромской дороге к усадьбе Павловское, где жил профессор геологии Поленов. Кустодиев любил эти места и зимой и летом, в праздничные дни и в тихие будни. Мог часами в базарный четверг или на ярмарке рассматривать узоры на дугах лошадиной упряжи, зарисовывать детские игрушки, расписные чашки, любоваться русскими лицами.
Как-то он писал в письме:
"Ярмарка была такая, что я стоял как обалделый. Ах, если бы я обладал сверхчеловеческой способностью все это запечатлеть. Затащил мужика с базара - и писал при народе. Чертовски трудно! Будто впервые. За 2 - 3 часа надо сделать приличный этюд... Пишу бабу покладистую - хоть неделю будет стоять! Только щеки да нос краснеют".
Ярмарки в Семеновском славятся на всю губернию. В воскресный день старинное село красуется во всем своем ярмарочном убранстве, стоя на перекрестке старых дорог: одна от Костромы на Макарьев, почтовая, "большак", другая - от Кинешмы в Галич, "торговая".
На прилавках хозяева раскладывают свой товар: дуги, лопаты, холсты беленые, бураки берестяные, вальки расписные, свистульки детские, половики, решета. Но больше всего, пожалуй, лаптей, и потому название села Семеновское-Лапотное.
Церковь стоит приземистая, крепкая, в самом центре села.
– А вот пироги-крендельки! Кому с жару с пару, карего глазу!
– Лапти, есть лапти! Скороходные.
– Эх, полным-полна коробушка! Лубки цветные, несусветные, про Фому, про Катеньку, про Бориса да Прохора!..
Мальчишка зазевался на гнутую птицу-свистульку, отстал от деда. Тот зовет его:
– Где ты там завял, неслух?
Шумит, звенит говорливая ярмарка. Людской певучий говор сливается с птичьим гомоном; галки на колокольне устроили свою ярмарку. Вон паренек заиграл на гармошке, выгнул ее на колене. Хороша гармоника, переливается, звонко-тонкая, маленькая!
Невелика музыка - на мальчишниках да на посиделках играть, - а завораживает, словно матушка со своими нехитрыми новостями. Незатейливая, простая, без широты и удали, зато простодушна, весела, неприхотлива.
Кустодиев остановился под резным козырьком крыльца крайнего дома.
Отсюда все как на ладони видно. Зеленые дали, мягкое полуденное солнце, неподвижные облака, как взбитые подушки, приколоты к синему небу. Галки над церковью. А лиц не разглядеть. Зато хорошо видно людское движение на базаре, без главных и второстепенных фигур, в массе. Великолепно! Чисто русская ярмарка красок, и звучат они как гармошка: трам-ла-ла-ла-ла...
Он вспомнил праздник в Испании, в Севилье - там женщины в строгом черном одеянии, и это торжественно гармонирует с суровым пейзажем. Вспомнил рыночную площадь азиатской разноязыкой Астрахани... И захотелось написать эту игрушечную с виду ярмарку. Тут надо уйти от желания писать лица похожими, от репинского реализма. Надо изобразить это как в народном лубке, с его наивностью, с его плоскостным изображением фигур, с простодушной радостью. Смутное предчувствие какой-то новой картины, ощущение ее необходимости отозвались в душе...
Вдруг кто-то тронул его за рукав. Он обернулся.
– Тимофей!
– Он самый, Борис Михайлович.
– Ну, здравствуй, здравствуй, рад я тебе. Как поживаешь?
Тимоша был здешним егерем.Не раз они вместе ходили на охоту.
– Как живу-то? Так не совсем чтоб плохо, хорошо, можно сказать, живу.
– Ну а как охота нынче, Тимоша? Сходим?
– Не выйдет, барин. Потому на войну меня забирают. С япошками пойду драться.
– А ты говоришь - хорошо живешь... Тимоша пожал плечами.
– Хозяйка велела вас звать. Уважите, зайдете? Домик Тимофея стоял поблизости, и Борис Михайлович зашел к нему.
От стены до стены углом стояли две широкие лавки. На одной сидели мужики, на другой - бабы. Большой деревянный стол, выскобленный до белизны, был уставлен снедью.
Гостя встретили приветливо, но без суеты. Посадили к стенке, угостили и больше словно не замечали, только хозяйка подкладывала ему в тарелку. А Кустодиев и рад был: так наблюдать легче.
Шла неторопливая беседа о сенокосе, обновках для детей, о продавце в казенке. Про то, что Тимофею уходить на войну, никто не говорил.
Кустодиев глядел на их значительные, какие-то затаенные лица. В каждом свое раздумье, достоинство, свой мир. Невольно вспомнились наутюженные, застегнутые на все пуговицы сановники из "Государственного Совета". Там была озабоченность, облеченная в хорошо обдуманные слова, здесь - подлинная, молчаливо-тяжелая забота.
Неожиданно Тимоша, вспомнив что-то, всполошился :
– М-м-м... Ишь я какой дурак. Купил на ярмарке картинку лубочную, да и забыл...
Он вытер руки, расправил картинку. Все склонили головы и сразу оживились.
– Пы-ры-ох... - начал читать подпись к картинке Тимоша и протянул бумагу гостю: - Михалыч-то лучше читает.
На лубочной картинке были нарисованы два дерущихся мужика. Внизу стояли жирные и высокие, как забор, буквы: "Прохор да Борис поссорились, подра-. лись, за носы взялись руками да бока щупали кулаками".
