Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович

— Ты никуда не собираешься? Я могу подъехать через час.

— Не стоит. У меня сильный грипп с температурой, не хочу тебя заразить перед отъездом.

Мне через два дня улетать. Увидимся ли когда-нибудь — большой вопрос, а она мне про температуру талдычит. Что-то здесь не то. Я поспешил в Воловью слободку.

Алла лежала в постели. При моем появлении она подтянула одеяло к носу.

— Ты сядь там, подальше.

Я решительно сдернул одеяло. Шея и часть щеки были покрыты желтыми пузырями — свежими следами ожога 2 степени.

— Я не хотела тебе говорить, чтобы ты не наделал глупостей.

* * *

Повседневность Валовьей слободки отличалась от других коммуналок тем, что здесь крайне редки были кухонные скандалы и пьяные разборки с мордобоем. Эту иррациональность я объяснял численным преобладанием женщин и одноуровневым сознанием. Люди жили бок о бок, не переступая моральных координат. Потому что, подобно героям Зощенко, они даже не подозревали о существовании таковых. А еще жильцов объединяла мечта. Из года в год им напоминали в ЖЭКе, что дом по Валовой 23 предназначен на снос, и всех ждет светлое блочно-панельное будущее. Люди готовились достойно встретить свое счастье: одни разводились, чтобы в день Х получить не одну, а две изолированные квартиры в каком-нибудь Чертаново, а затем обменять их на 4-комнатную с паркетом на Соколе. Другие прописывали у себя обеспеченных жильем родственников или фиктивных мужей и жен, чтобы в день Y урвать площадь побольше.

Квартира, по советским меркам, считалась мирной. Коллектив образцового быта. Кроме Колькиного самоубийства и Нинкиного блядства вспомнить-то нечего. Но вечно так продолжаться не могло. Женщины — тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо. В это утро Алла встала раньше обычного, чтобы снарядить сыновей в школу. Жизнь на кухне уже бурлила: развешивалось белье, шипели газовые горелки, визжали сковородки. Бесславно истекало время малометражной бессобытийности. Надвигалась эпоха подлинных страстей. В воздухе повисли пары и запахи нового человека, неравнодушного, с вытесненными когнитивными функциями, но готового к решительному Действию.

Единственным местом действия в многомиллионной стране была эпохообразующая коммунальная кухня. Все конфликты и драмы разыгрываются здесь в их незамутненном виде при тусклом свете сороковки, без суетной смены декораций. Коммунальная кухня — не только этнографический Клондайк. Это — школа жизни, это философия, мрачная симфония, которая переживет и своих создателей, и своих историков.

Вместилищем этих паров и запахов, главным действующим лицом на коммунальной кухне дома 23 по Валовой улице в то утро была мятая кастрюля с подгоревшим молоком, над которой чахла очкастая ведьма Варвара. Новый день представлялся ей в образе граненого стакана с похмельной дозой.

«Наш» столик примыкал к плите, чем доставлял неудобства Алле неизбежной близостью к соседкам, тершимся задами у очага. Тихо подплыла к плите Нинка, на ходу запахивая байковый халат.

— Гляди, Варвара, чего мой мусор вчера подарил.

На пухлой ладошке блеснул серебряный крестик.

— Видать, всласть нагрешила, — буркнула соседка. — Али у бабтистов каких отобрал. Только тебе эти поповские цацки не помогуть. Колька повешенный поди тоже кажную ночь является.

Старуха случая не упускала, чтобы не попрекнуть Нинку супружеской изменой, коварно отобравшей у Варвары верного собутыльника.

Греховодница тихо отползла от греха подальше. Варвара, вставшая нынче на левую ногу, продолжала бормотать под нос не известно кому адресованные проклятия, не сводя глаз с кастрюльки.

— По-моему это вам, тетя Варя, Коля спать не дает. Не трогали бы вы покойного. — Не к добру вмешалась в разговор Алла.

Молоко в алюминиевой кастрюльке у самой ручки слегка заволновалось.

— А ты помалкывай. Тебе-то што до Нинкиного крестика? Твое дело — мацу с чесноком жевать. Да арабов убивать.

Варвара ткнула ложкой в «бычий глаз», появившийся на поверхности формирующейся молочной бури.

— Да ты чего это с утра разбушевалась? — отозвалась Нинка. — Не допила вчера, что ли?

— У тебя спроситься забыла. — Мотнула головой со свалявшейся шерстью Варвара. — Вона как спелись обе две. Гляди, Нинка, чай, с крестиком в их синагогу не впустють.

— Ее-то впустят, а вот вас с таким языком даже на улицу выпускать опасно — прохожие заплюют. — Не смолчала Алла.

Варварина кастрюлька задышала молочным облаком. Самое бы время снять.

— Скорей бы дом снесли, чтобы хоть чуток без явреев пожить. — Вздохнула Варвара.

— Скоро поживете. Еще месяц-другой — и нас здесь не будет.

— Неужто Ленька твой уже на кипоратив кудрей настриг? — насторожилась Варвара.

— Нужен нам ваш кооператив. Мы за границу уезжаем. К морю. Насовсем.

Белая ажурная пена быстро поползла вверх. Но Варвара не дала молоку убежать. Последовал короткий одноручный бэкхэнд. Геометрии удара мог бы позавидовать закаленный в кавалерийских сходках гусар. Кипящее молоко всей своей пузыристой массой окатило левую сторону лица и шею сестры, к счастью, не задев глаза. Бандитка отшвырнула кастрюлю и убежала в комнату.

Скорую вызвала Нинка. Бригада оказала первую помощь и сообщила о происшествии в милицию.

* * *

Выслушав рассказ сестры, я бросился вон из комнаты.

— Не надо. — Простонала Алла. — Ее нет. Сбежала. Прячется у дочери в Черемушках.

Я позвонил Слепаку, и вечером о нападении сообщили все западные голоса. Варвара обрела мировую известность. «Уточки на вода».

Судили Варвару недели через две. Приговорили к штрафу в 40 рублей за «мелкое хулиганство». Приговор оспорил… представитель прокуратуры без апелляции пострадавшей. В конечном счете, Варвара схлопотала 4 месяца отсидки.

ДЕНЬ НУЛЕВОЙ

Запомнились только слезы и страх в глазах мамы и мягкая зависть провожающих.

С БЕЗОПАСНОГО РАССТОЯНИЯ

Там, думал, и умру — от скуки, от испуга. Когда не от руки, так на руках у друга. Видать, не рассчитал. Как квадратуру круга. И. Бродский

Среди таких же, как мы, беспаспортных пассажиров международного рейса оказалось только одно знакомое лицо — Володя Сураскин с семьей. В салоне мы сбились в кучу. Слезы расставания высохли. Настроение улучшилось. Страх перед будущим, который люди не скрывали, оказался «конструктивней», чем страх без будущего. Командир борта был разговорчив и не иначе, как гордился своим английским. Он комментировал едва ли не каждое пролетающее в иллюминаторе облачко. Когда он объявил, что «мы только что пересекли границу Советского Союза», я непроизвольно «выглянул» в иллюминатор куда-то вниз, в холодный туман, туда, «где обрывается Россия над морем черным и глухим». Канун да ладан! Ни моря, ни России я, естественно, не увидел. Зато в салоне началось невообразимое ликование беспаспортных, не на шутку перепугавшее гладковыбритых, зернышко к зернышку, белокостно-командировочных. Ситуайены уже два часа пили халявное угощение, а ликовавшие потянулись к баулам, извлекая из них что Бог послал. Господи, я пьян, как извозчик. Кто в это поверит? Институт охраны труда в Лефортово скучает по мне, а я по нему.

— Как ты думаешь, — дергаю за рукав Сураскина, — в Израиле есть институты охраны труда?

Глядя на меня, он разражается гомерическим хохотом.

— В Израиле есть все.

* * *

Праотцу Аврааму Господь повелел покинуть все, что он имеет и чего он достиг, и отправиться в неизвестность. Еще более ответственная миссия возложена на Моисея — и снова скитания и неизвестность. Залог будущей свободы — в отказе от существующих благ, привычных связей и отношений. Путь к гармонии должен начинаться не со смрадных вагонзаков, а с чистой страницы. Если потребуется, — с нового поколения. Решающие события еврейской истории разворачиваются в пустыне. Дороги назад нет.