Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович

Нашим радушным хозяином оказался Альберт Иванович Иванов, завсектором отдела административных органов ЦК, надзиравшего за деятельностью правоохранительных служб страны. Мягко прикрыв за собой дерматиновую дверь, омбуд-смен подошел к рабочему столу, нажал кнопку на переговорном устройстве и повелел кому-то его не беспокоить. Затем повернулся к нам с демократической улыбкой, которая тут же навсегда исчезла с его честного партийного лица. Вместо нее лицо изобразило номенклатурную усталость. Давид Маркиш представил нас, изложил цель визита и протянул письменное обращение, которое товарищ Иванов, не читая, демонстративно отложил в сторону со словами: «Никакие групповые жалобы мы рассматривать не будем. Прекратите писать. Это не предусмотрено процедурой. Вы подавали в ОВИР личные заявления — вот с личными вопросами и обращайтесь». «А мы и обращаемся к вам с сугубо личными проблемами, — возразил я. — Я уверен, Альберт Иванович, что вы в глубине души хорошо понимаете наши мотивы, иначе вы не пригласили бы нас в свой кабинет в качестве представителей этих людей. Разумеется, у каждого из десятков людей, которые сейчас стоят под вашими окнами, своя беда, свои дети, которым нечего есть, но нас объединяют общая цель и общая надежда на справедливое и человечное решение наших проблем. Уверяю вас, что, если бы вы даже нашли время и выслушали каждого из них, их жалобы отличались бы только трагическими деталями».

«Но ваши жалобы часто не соответствуют реальным фактам. Вот, например, — Иванов повернулся к Александровичу, — мне докладывали, что ваше дело еще рассматривается, и окончательного решения по нему пока не принято. А вы, вместо того, чтобы набраться терпения, подписываете и рассылаете письма министрам и президентам с клеветой на нашу страну».

— Если дело обстоит так, как вы говорите, то замначальника ОВИРа подполковник Овчинников превысил свои полномочия, объявив мне, что моей семье в выезде отказано, — ответил Александрович. — Поймите, мы все не чувствуем себя в этой стране в безопасности, а когда люди чувствуют общую опасность, они действуют сообща. В Риге арестована моя племянница. Вместо того, чтобы выдать ей визу, ее судили и отправили в лагерь. У кого из нас есть гарантия, что завтра это не случится с нами? Есть древняя еврейская поговорка, которую я слышал еще от моего деда: «Кричать надо до того, как чашка разбита».

— Мы никого не держим. Хотите уезжать — скатертью дорога, — подытожил товарищ Иванов. — Но в каждой стране соблюдается про-це-ду-ра. И вы должны с этим считаться. Единственное, что может навредить вам и вашим семьям, — это групповые действия. Участвуя в таких акциях, всяких там демонстрациях и пресс-конференциях, вы легко соскальзываете за границы закона, а если в дело вмешались правоохранительные органы, вам уже никакая Голда Меир не поможет. Так и передайте вашим друзьям. — Альберт Иванович мотнул головой в сторону окна.

Он не преувеличивал. Оригиналы писем, как правило, опускались в почтовый ящик по всей форме, но оседали не на рабочем столе адресатов, а в личных делах отправителей. Зато копии пересекали границу в карманах западных журналистов, дипломатов, туристов, конгрессменов и даже школьников. Одного такого письма было достаточно для применения к автору или подписанту политической статьи.

«Пятнадцать веков мучились мы с этою свободой, но теперь это кончено, и кончено крепко», — торжествовал Великий Инквизитор, выдавливая из-под сводов тюремной камеры последние проблески надежды. Он был раздражен тем, что Кто-то пришел ему мешать. Мешать вести нас, малосильных, порочных, неблагодарных и ничтожных бунтовщиков к «подлинному» счастью. «Разве бунтовщики могут быть счастливыми?». «Дух земли» все еще был непоколебим в своей вере: никогда не было для человека ничего невыносимее свободы. Больше всего его возмущала неблагодарность — приняв «хлебы», они не спешат преклониться перед тем, что уже бесспорно и бесповоротно, сами карабкаются на крест, сами, без услуг добровольных помощников и злорадных мародеров раздают стоящим внизу зевакам свои одежды и вместо «Эли, Эли, лама савахфани?» вопят «Шлах эт ами!»^[22]. Они перестали созидать богов и идолов. Они не желают больше спасать землю, но без команды сверху бросаются к ней с крыши храма, не нуждаясь в чуде, но в полной уверенности, что на этот раз ангелы поспешат к ним на помощь и подхватят их и понесут подальше от греха, пока кто-то снова не разрушил храм и не залил землю кровью.

Старик подносит к нашим носам коптящий светильник, чтобы получше разглядеть и запомнить физиономии этих слабосильных существ, место которых на костре. — Нет, этому не бывать, — говорит его чеканный профиль римского легионера, — никто не позволит вам раздробить стадо и рассыпать его «по путям неведомым». Ваш удел — покориться нам и гордиться нами, и трепетать гнева нашего.

Не отходя от подъезда № 3, мы отчитались перед нашим «электоратом». Особых иллюзий никто не питал, но все знали, что сегодня в 10-часовых новостях западных радиостанций найдется место для этого неординарного события.

Впоследствии имя Альберта Иванова лишь дважды попалось мне на глаза. В одной из эмигрантских газет я прочитал, что наш старый знакомый согласился принять для беседы отказника, кажется, из Одессы, который рассказал, что в ожидании визы его жена смертельно заболела, и взывал к чувству гуманности. «Советский человек родился в Советском Союзе, — «утешил» убитого горем супруга товарищ Иванов, — вот пусть в Советском Союзе и умирает». А еще через какое-то время западные агентства печати передали сообщение, окончательно подкрепившее кредо патриота: «Вчера застрелился ответственный сотрудник аппарата ЦК КПСС Альберт Иванов».

COUNTDOWN. ТОЧКА НЕВОЗВРАТА

«Гоголь страдал двойственностью:

одной ногой он стоял в прошлом,

а другой приветствовал будущее». (Из школьного сочинения)

ДЕНЬ СЕДЬМОЙ

Свое будущее я приветствовал двумя ногами, хоть и стреноженными.

Ночной зефир

Струит эфир,

Шумит,

Бежит

В МосгорОВИР.

Старлей Окулова на этот раз вызвала телефонным звонком. Отобрав у меня без всякой расписки паспорт, диплом, водительские права, военный билет, трудовую книжку, вручила взамен заветную бумажку грязно-розового цвета. Теперь это единственный оригинальный документ, удостоверяющий мою обнуленную личность, бирка на трупе. Бросилась в глаза и «техническая ошибка», о которой упомянула два месяца назад Окулова. В графе «Дата выдачи» — 16 августа, а сегодня — 29 сентября. Получалось, что ошибка машинистки оставляла мне без малого два месяца на сборы, вместо принятых двух-трех недель. В графе «гражданство» — выразительный прочерк из восьми тире. Теперь действие визы заканчивалось через… 7 дней. Ну вот, опять магическая семерка. Все чакры послушно сошлись, моя энергетика напористо хлынула из всех пор. Протискиваясь к выходу с пропуском в рай, столкнулся с замначальника подполковником Золотухиным. Завидев меня, он коротко бросил:

— Учтите, Махлис, что вам виза продлена не будет.

— Я знаю, гражданин Золотухин, — меня уже Окулова предупредила. Но вы не волнуйтесь — мы недавно за 4 дня до Исмаилии дошли, без визы, правда, а с визой…

— Ну-ну. — Буркнул офицер и зашагал восвояси.

ДЕНЬ ШЕСТОЙ

Гарик Соколик философски прокомментировал мой рассказ.

— Не расстраивайтесь, Леня, в 1290 году английский король Эдвард Второй подписал декрет об изгнании евреев, который предусматривал целых 6 месяцев на выезд. Между тем, в истории не сохранилось ни одного документа с жалобой по этому поводу. А при нынешних скоростях — и семь дней не беда.