Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович
Субботний променад на Архипова. Группа отказников обменивается новостями. От нее отделяется человек с бородой и «бороздой» — глубокими вертикальными складками вдоль впалых щек. Широко улыбаясь, он приветствует меня ритуальным жестом — прикрывая рукой один глаз, как бы отдавая честь израильскому полководцу Моше Даяну. Для нас — фига в кармане. Но для посвященных из конспирологов — прямое доказательство нашего беззаветного служения иллюминатам, сатане и мировому закулисью. Ведь этот жест с давних пор известен им как тайный знак Люцифера — «лучезарная дельта».
— Ну, наконец-то. Боялся, что ты не придешь.
— Правильно, что боялся. Я вступил в секту абсентеистов седьмого дня.
— Принес текст?
Это — непоколебимо сдержанный, но неудержимо азартный Иосиф Бегун. Он — рожден для борьбы, как птица для полета. Его профессия — самолетостроение со всеми вытекающими бонусами — секретность, режимность и т. п. Даже при самом благоприятном развитии событий его шансы на выезд близки к нулю. Новая жизнь полна риска. Ему еще нет сорока и он пока не знает, что дорога ему ляжет не на Ближний Восток, а на Дальний, на Колыму. И, увы, не туристом. Неделей раньше мы договорились, что я составлю открытое письмо протеста в редакцию «Литературки». Повод — публикация 7 июля 1971 г. погромной статьи Антонова и Катина «Утрите слезы, господа», состряпанной по следам «самолетных» процессов. Правозащитный пафос этого письма я подкреплял цитатами из свежего переиздания книги Сильвы Капутикян «Караваны еще в пути» о стремлении армянской диаспоры к репатриации, активно поддерживаемой советской пропагандой. В предисловии к книге художник Мартирос Сарьян писал: «Ты увидишь и познакомишься с людьми, которые чудом уцелели из караванов смерти, разбрелись по всему свету, имеют разное гражданство, но сверхчеловеческими усилиями остаются жителями одной и той же духовной территории, верные своему происхождению, своей истории, языку, культуре, своему опаленному веками духу и справедливым чаяниям. Ты увидишь также отражение той великой истины, что ни в какие века нельзя умертвить народ, который не хочет умирать…».
Эти же слова, если перенести их в другой контекст, при желании искоренителей, могли в те дни обеспечить автору 7 лет лагерей, как это случится вскоре и с самим Иосифом. Чтобы материал не устарел, я предложил не тратить время на сбор подписей и ограничиться небольшой группой видных активистов-отказников. Иосиф (он уже представлялся на израильский манер — Йосе́ф) согласился, тем более, что одним из приоритетов была ближайшая возможность передачи текста на Запад. И эта возможность была под рукой: мы с братом как раз «опекали» туристическую группу канадских школьников-бейтаровцев — потенциальных курьеров для нашей эпистолярии.
Я набросал список из 10 имен: М. Александрович, М. Калик, Д. Маркиш, Эстер Лазебникова-Маркиш и др. Оставалось быстро ознакомить этих людей с текстом. Я попросил Йосефа взять на себя сбор подписей, поскольку готовился к «отпуску» — рижский приятель Ралик пригласил к себе на дачу в Юрмалу.
— Отлично, — сказал Йосеф. — А вот, кстати, и первый подписант.
Йосеф подвел меня к стоявшей поблизости сероглазой девушке с бровями-крыльями и предложил отдать ей один экземпляр письма для ее отца. Мы разговорились. Она излучала прямодушие и простоту. Оказалось, что она тоже планирует в эти дни погостить у родственников в Риге. Условились о встрече «за границей». Так я познакомился с Илоной Александрович, дочерью всенародно прославленного неправославного. В Риге живут ее дядья с семьями, которых уже накрыл антисионистский террор. Еще в прошлом году там прошла волна обысков. Сотрудники местных органов безопасности вламывались в еврейские квартиры и дачи с постановлением прокурора Ленинградской области Петрунина и предлагали «добровольно выдать огнестрельное оружие и антисоветскую сионистскую литературу». В числе подозреваемых (в «измене родине») — дочь Ицхака и Ревекки Александровичей 23-летняя Рут. За обысками и изъятием компромата последовали многочасовые допросы, а 7 октября 1970 года — арест. Ее родители решили не дожидаться освобождения дочери, уносить ноги и начать борьбу за ее освобождение за границей. Семья другого брата тенора-отказника тоже сидела на чемоданах.
«Армянское» письмо благополучно уплыло на другой берег. Но «голоса» о нем не упоминали. Да и нам в круговороте текущих хлопот недосуг было отслеживать траектории всех наших сигналов бедствия. Невдомек было и то, что наиболее острые материалы, доплыв до Израиля, нередко проваливались в черную дыру «лишки́»[21]. Эта инстанция в числе прочего изучала и сортировала нашу эпистолярию, прежде чем предавать гласности. Только после прибытия в Вену работники Сохнута сунули мне свежий номер газеты «Наша страна», в котором целая полоса была отведена этому письму.
В Риге я рассчитывал пробыть до конца августа. Летом торчать в загазованной и недружелюбной Москве можно было только по приговору суда. Но жизнь распорядилась иначе. Спустя всего неделю, 18 августа, в Ригу позвонил Вовка, но не для того, чтобы поздравить с днем рождения, как я, было, подумал. Взволнованным голосом он потребовал срочно возвращаться.
— Открытка из ОВИРа! Разрешение!
Последний день «отпуска», 26-й и последний в этой стране день рождения мы отмечали вдвоем с Илоной в… «шкафу». Так называли в народе популярный бар в гостинице «Рига». Фантазировали на тему новой жизни. Александровичи тоже надеялись на скорый отъезд. В то время я знал о теноре Михаиле Александровиче не больше среднестатистического обывателя: главным образом, по концертным афишам, радиопрограммам и патефонным пластинкам, которые без устали крутил в детстве. Судьбе было угодно, чтобы я вошел в его семью, собрал и сохранил для потомков его удивительное вокальное наследие и даже издал монографию о его драматической и неповторимой жизни, от которой у меня и сегодня дух захватывает. Режимам восточной империи не привыкать сводить счеты с мастерами искусств, втаптывать в пыль имена, которые с благоговением и подчас со слезами на глазах произносили миллионы людей. Александрович принадлежал к этой когорте. Невзирая на немыслимую популярность, звания и Государственную премию, минкульт за несколько лет сократил число дозволенных выступлений певца на 75 процентов, закрыл дорогу к телевидению, изолировал от слушателя. Имя Александровича смыто с афиш и из радиопрограмм. В один прекрасный день Александрович объявил семье: «Кажется, мы снова должны бежать». Еще в марте слух о том, что «Александрович уезжает» облетел страну с рекордной скоростью. Раввин Московской хоральной синагоги Иехуда-Лейб Левин пригласил артиста домой на пасхальный седер и поднял тост: «За то, чтобы вы остались с НАМИ!». Общественная дипломатия не сработала. Пришлось вернуться к ручному управлению. Кто-то из присутствовавших, чокаясь с певцом, шепнул: «аз мэ гейт аройс фун а кац, дарф мэн зогн «мяу»» (тот, кто вышел из кошки, должен говорить «мяу» — ид.). После его отъезда в МВД посыпались заявления других вокалистов — с именами и без. Эмиль Горовец и Михаил Райцин, Лариса Мондрус и Михаил Магид, не сговариваясь, последовали за Александровичем.
Старая жизнь вышла из мрака, у нее появились более или менее четкие границы. Западные. Зато контуры новой, той, о которой еще вчера я и мечтать не решался, оказались размытыми, как китайская акварель. Мы с Илоной пробовали наметить время и место следующей встречи, но это была скорей игра воображения, чем серьезный разговор. Очень мало теперь зависело от нас. Опасения и страхи на этот счет Илона уже не скрывала. Я тоже.
В Москву я улетел наутро первым же самолетом. Вовка встретил меня в аэропорту с заветной овировской открыткой в руке:
Ну, если просят, надо уважить. Тем более, что ОВИР так долго выбирал дорогой подарок к моему дню рождения.
