Виктор Кондырев - Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.
Вечером знаменитый американец позвонил из нашей квартиры, поинтересовался, где можно сейчас достать что-нибудь выпить. Нигде, заявил не менее знаменитый парижанин Некрасов, всё закрыто, ни у него, ни у детей ничего нет. Мол, сам смотрел после их отъезда.
Утром приезжий писатель вновь звякнул собрату по перу. Дескать, ночью он подумал – как это может быть на Западе, что в доме отсутствует выпивка? Это исключено! Поискал и нашёл за портьерой в углу бутылку водки.
– Извини, я её выпил! А ты говорил, ничего нету! – покаялся Алешковский.
Понятно, что водку от отчима спрятали, но он-то так оскандалился! Хорошо, Юз свой парень, вроде поверил оправданиям, а мог бы затаить…
– Так что гордитесь, вашу водку сам Алешковский выпил!
Три мечты
Мало кто знает, что мой отчим был, мягко выражаясь, провидцем. Самым настоящим! Вот, пожалуйста, написано в 1978 году:
«А вдруг всё будет иначе? И настанут времена… Давайте же помечтаем об этих временах».
И вот Виктор Платонович художественным, можно сказать, слогом излагает три пронумерованные мечты.
Мечта № 1. «Берлин. Потсдаммерплац. Под стеклянным колпаком нечто серое с колючей проволокой.
Экскурсовод:
– Перед нами остатки того, что называлось когда-то Стеной позора. Сейчас её нет, но кусок её, как некое напоминание и предостережение, решено сохранить, законсервировать»…
Мечта № 2. «Пленум Центрального комитета КПСС. Информационное сообщение. 22 июня 198… года, в Москве… Постановили: …Заслушав доклад Генерального секретаря ЦК КПСС о выполнении и перевыполнении всех планов, признать линию партии правильной. Учитывая сложившуюся ситуацию – выполнять больше нечего, всё выполнено, – считать существование Коммунистической партии нецелесообразным и нерентабельным, а потому распустить её»…
Мечта № 3 «вырисовывалась как всенародное ликование после опубликования Информационного сообщения, но, поскольку в этот день упились все, и автор в том числе, восстановить картину невозможно».
А, каково? А нам уши прожужжали Нострадамусом…
Все три мечты сбылись всего через десять лет, но Некрасова уже не было.
Вот бы вместе с нами радовался В.П., смотря по телевизору крушение Берлинской стены! Но, я уверен, страшно ужаснулся бы при виде чисто одетых старушек возле московских магазинов, продававших полиэтиленовые мешочки на копейку дороже. Никто ведь представить себе не мог, что страна мгновенно скатится в такую унизительную нищету…
Согласился бы Некрасов с той ценой, которую заплатила Россия за избавление от бесовской трясины? За воцарение зыбкой свободы? Не знаю… Он мечтал вместе со многими инакомыслящими о послаблениях и робких свободах, об ограничении в нашей стране насилия, лжи, хамства, несправедливости, всхоленных советской властью. Но как это сделать – не думал, настолько это казалось недосягаемым и несвоевременным. Ведь мало кто всерьёз задумывается о падении на свой дом метеорита…
Я даю голову на отсечение, что доживи Виктор Платонович до развала Союза, он не позволил бы себе иронизировать, изливать сарказм и, хватаясь за бока, кричать:
– Ну что, разве мы вам не говорили?!
Какая там ирония! Я помню, как Некрасов говорил за пару лет до смерти, что людям, живущим в Союзе, ни под каким видом нельзя прислушиваться к советам отсюда, ведь мы, эмигранты, уже ничего не понимаем, что в России творится. Абсолютно! Уже раз послушались ленинской бредятины. Пусть теперь сами там решают! Разве он мог представить, до чего там они сами нарешаются…
Вспоминается одна из любимых некрасовских баек.
Однажды, всегда с удовольствием рассказывал наш писатель, в начале пятидесятых годов пригласили его в библиотеку на встречу с читателями. На читательскую конференцию, так это тогда называлось. Вхожу, рассказывает В.П., комната набита детьми, в основном малолетками. Библиотека-то детская! Рассказываю с воодушевлением, как мы в Сталинграде воевали, о немцах, о пленении Паулюса. Даже хлопают по условному знаку. Но вижу, аудитория начинает возиться, шуршать, шушукаться. Тогда встаёт молодая библиотекарша и громко объявляет: «Дети! Кто совершенно ничего не понимает, может идти домой!» Большинство слушателей степенно вывалили из комнаты. Женщина вежливо обратилась к писателю, мол, продолжайте, товарищ Некрасов, всем нам очень интересно.
Прекрасная по искренности фраза «Кто совершенно ничего не понимает, может идти домой!» стала одной из любимых семейных присказок…
Пылкому обличению пороков и нелепостей советской власти Некрасов посвятил несколько первых лет эмиграции. В последние же годы главной его темой была некая благостная ностальгия, да и воспоминания возникали более примирёнными, задумчивыми, пастельными…
Франция стала моей второй родиной, горделиво говорил Некрасов в начале эмиграции. Потом постепенно выяснилось, что никакая она не родина, даже не вторая, а просто страна проживания. Наилучшая среди всех других цивилизованных стран, милая и любезная, твой дом, но не родина. «Иллюзия дома, которую я создаю себе дома», – писал В.П. А родиной оставалась Россия, да Украина, да Киев. Именно о них были его заботы, волнения и тревоги. А о Франции он уже через несколько лет начал говорить, что всё происходящее здесь его мало интересует, да многого он и не понимает. И понимать не хочу, говорил, надоело! Даже признавался, что просто не воспринимает многих вкусов, нравов и обычаев этой страны…
Но продолжал её нежно любить – не понимая и не воспринимая!
Штучки-мучки
– Вы замечаете, – важно рассуждал Некрасов несколько лет спустя, – что мы полностью стали эмигрантами?
На вопрос: «Где это было?» – даём ответ: «Уже здесь!». Либо – «В Париже». Или же сухо: «Там, в Союзе». Но никогда не говорим – «на Родине». Чтоб не накликать воспоминаний. Боялись намекнуть себе, что здесь-то мы «дома», но всё же не совсем «у себя».
Для Некрасова домом стал наш Ванв…
Полки для книг покупались разборными, чтобы легче было тащить домой и собирать. Отличались они дешевизной и безобразием. Но заставленные книгами, сувенирами и фотографиями, они выглядели очень нарядно и уютно.
Покончив с полками, В.П. начал подумывать и о прекрасном, как он сообщил мне. Накупил в какой-то экзотической лавке раковин и ракушек, обломки кораллов, засушенных морских звезд и ежей. И устроил в кабинете морской уголок.
– Человек человеку морской волк! – отшучивался он.
С Гавайев навёз чучел морских гадов. Из Австралии – пучки особых океанских водорослей, которые живописно развесил в большой комнате, вызывая недоумение гостей, мол, что это за сухие травы, как в чуме у шамана…
После этого наступила пора тихого вдохновения. Наш писатель купил стопку белых фарфоровых тарелок и принялся их разрисовывать. Каждый день показывал мне новинки – ну как тебе? Я одобрял, иногда искренне, чаще чтоб не обидеть. Помогал их развешивать. Первым был тарелочный вариант герба, потом изображения мелких аквариумных рыбок или арабская каллиграфия. Нарисовал автопортрет. Делал рисунки под Пикассо, Кандинского и Поллака, в стиле русского авангарда или просто малевал на тарелках красивые подтёки и размывы.
