Евгений Доллман - Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944
Это был незабываемый момент. Я никогда не слышал «Юлия Цезаря» по-итальянски, не говоря уж об актере такого калибра. Я был заворожен. Я забыл о том, что война проиграна, что я веду переговоры с врагом в Швейцарии и что стоящий напротив меня Цезарь, скорее всего, обречен на смерть, такую же ужасную, как и его классический предшественник.
Но вот занавес упал. Я в последний раз видел слезы в глазах Муссолини. Огонь в них погас, и он устало опустился в кресло, выглядя старым и больным. С минуту царила тишина. И хотя я больше не боялся услышать неприятные для себя вопросы, у Муссолини еще было чем удивить меня.
На него, похоже, произвело огромное впечатление сообщение Гитлера о секретном оружии, сделанное вскользь в «Волчьем логове» 20 июля 1944 года, – такое огромное, что даже в апреле 1945 года он был убежден, что нужно драться до последнего. По моей спине пробежал холодок, и краткая вспышка энтузиазма в отношении дуче угасла.
Открыв ящик стола, он достал черновик письма, написанный по его возвращении из рейха. В нем он просил Гитлера оставить свои войска в Италии еще на год-другой после завершения военных действий, чтобы помочь Республике Сало утвердиться по всей стране – от Бреннера до Сицилии.
Мне показалось, что я снова очутился в Риме в тот самый день, когда он провозгласил создание империи. Не хватало только его любимых изречений типа «Лучше один день прожить львом, чем сотню лет овцой». Я встал с привычным «поздравляю» и настоятельно попросил его не покидать озеро Гарда. Мы все еще верили, что наши переговоры в Швейцарии спасут ему жизнь – при условии, конечно, что он останется здесь.
18 апреля, несмотря на клятвенные уверения, что он на это не пойдет, он отправился в Милан, где и нашел свою смерть, которую мы не в силах были предотвратить.
Между дуэлью донны Ракеле и Клары Петаччи и вышеописанным прощанием, то есть между августом 1944 и апрелем 1945 года, я жил на вилле Рончина. Это был мой так называемый героический период, по крайней мере, я так считал в то время. Героический или нет, но он был полон событий, которые позволили мне стать свидетелем человеческих страстей, пороков и эмоций, о которых я мог только догадываться в молодые годы, проведенные в Мюнхене, во время своих многочисленных посещений культурных центров и гостиных Рима и в качестве переводчика в роскошных специальных поездах. До сих пор смерть представала передо мной лишь через посредство столов с военными картами или сводками о потерях; теперь же я столкнулся с ней лицом к лицу во всем ее неприкрытом ужасе. Смертельная война, идущая в центральных и северных провинциях Италии, обороняемых войсками Кессельринга и номинально входящих в состав Республики Сало, выявила все добродетели и пороки человеческой натуры. Здесь были представлены все типы людских характеров – от маркиза де Сада до Франциска Ассизского, от палачей инквизиции до вооруженных амазонок времен гражданской войны в Испании. И какими бы высокими и патриотичными ни были мотивы, вдохновлявшие этих людей на подвиги или преступления, в их поступках не было ничего высокого.
Вилла Рончина располагалась в центре обширного района, получившего страшное прозвище Треугольник Смерти. Треугольник Смерти охватывал провинции Романья, Модена, Реджо-Эмилия и Парма и пересекался дорогой Виа Эмилия. Перекрестки этой древней римской дороги были устланы жертвами многоглавой гидры гражданской войны, оставленными в качестве устрашения обеими воюющими сторонами. Окровавленные тела лежали, источая, в условиях летней жары, ужасную вонь, потому что никто – ни неофашисты, ни партизаны – не осмеливался их убрать. С ужасающими методами пыток в тюрьмах Республики Сало могли сравниться только инквизиторские приемы партизанских следователей. Чувствительные части тела прижигались каленым железом, а в ступни ног вбивались лошадиные подковы. Непременной составляющей допроса были жестокие побои, а расстрелы стали настолько привычными, что никого больше не волновали.
Проезжая через этот район однажды ночью, я остановился у ярко освещенного деревенского дома на зловещей Виа Эмилия, надеясь получить ужин и ночлег. Ферма оказалась передовым постом «черной бригады». Молодые чернорубашечники пригласили меня за свой стол. Стаканы пенящегося ламбруского подняли и без того горячий настрой моих хозяев. Это были последние фанатично преданные Муссолини бойцы, свято верившие в великую историческую миссию дуче и свою собственную, убежденные в победе фашизма и хорошо знакомые с неумолимым зверством братоубийственной войны. Банды партизан-коммунистов очень часто расстреливали своих собственных отцов и матерей, уводили сестер и невест в горы в качестве военной добычи, угоняли из стойла последнюю корову. Рассказы об этих зверствах мгновенно разлетались по округе, и тогда огрубевшие юные голоса выкрикивали клятвы мести и пели старые фашистские марши. Откуда-то снаружи, или мне почудилось, доносились слабые стоны и отдаленный плач.
Загадка вскоре разрешилась. Кто-то прошептал что-то командиру группы, молодому черноволосому парню лет двадцати. Напряжение росло, и крики «Наконец-то!» неслись со всех сторон.
Мои хозяева вышли из комнаты, оставив меня одного. Через минуту вбежал немецкий сержант, который был приставлен охранять меня, и сделал мне знак следовать за ним. Мы быстро прошли через маленькую дверь в другую комнату – полустойло-полусеновал. Тусклый свет парафиновой лампы падал на белые обнаженные тела двух девушек, привязанных к лавке в центре комнаты лицом вверх. Парень с лицом ангела смерти – тот самый, который только что за столом рассказывал мне, как за одну ночь в собственном доме была вырезана вся его семья, – выливал на своих беззащитных жертв содержимое двух кувшинов.
Девушки умоляли: «Pietà, pietà!» – «Пожалеть? – раздалось в ответ. – За что? За то, что вы, шлюхи, выдали мою семью своим товарищам как фашистов и отправили их на смерть? За что же вас жалеть?»
Он продолжал делать свое дело, когда в стойло вошел еще один молодой фашист, который вел за собой бородатого козла и огромную белую овчарку. Оргия Вальпургиевой ночи стремительно развивалась. Разгоряченные ненавистью и мщением, страстью и вином, молодые люди столпились вокруг лавок и привязанных к ним неподвижных фигур. Животные запрыгнули на девушек, которые были вымазаны маслом и посыпаны солью. Раздался дикий боевой клич, который заглушил получувственные-полубезумные вопли жертв.
Но длилось это совсем недолго. Немец-сержант выхватил пистолет, застрелил обезумевших животных и развязал веревки. Чернорубашечники вернули девушкам одежду, и мы отвезли их на ближайший немецкий военный пост, где сняли с себя всю дальнейшую ответственность за них. Я отослал доклад об этих зверствах прямо в секретариат Муссолини и Буффарини-Гвиди, а через несколько дней узнал, что этот пикет «черной бригады» был расформирован.
