Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2
— Простите, но я не могу больше молчать, — не выдержал Абашидзе. — Объясните, доктор, о ком вы говорите? Что здесь происходит у нас? — Он оперся на палочку и обвел глазами всех присутствующих.
— Вы присутствуете на общественном суде, Георгий! — ответил я. — Присяжные заседатели — вот они, все присутствующие и вы в том числе. Свидетелем выступал Владимир Ильич Ленин, я цитировал его слова из «Завещания», о котором все слышали. Заключение о характере дал профессор Ганнушкин. А фамилия обвиняемого…
— Сталин! — бойко крикнула Верка.
— Сталин! — рявкнул Майстрах и стукнул клюшкой об пол.
Сталин! — разноголосым хором подтвердили остальные.
6— Хорошо, что все это сами поняли, — подтвердил я. — Раннего Сталина, когда в его характере преобладали эпи-лептоидные черты, прекрасно охарактеризовал Владимир Ильич в своем известном письме в ЦК: «властолюбие, грубость, нетерпимость, нелояльность, невежливость, невнимательность к товарищам, капризность». Позднего Сталина мы чувствуем на своей спине — фанатически преданного одной заимствованной идее, невероятно упорного, трудолюбивого, беспощадного, мучимого страхом и подозрительностью. Мы — очевидцы, Ленину мы верим больше, чем себе, это ценнейший для нас свидетель. Вы видите, как все совпадает: в одной точке сходятся свидетельские показания и научная экспертиза.
— Так что же у нас получилось, доктор?
— Репетиция великого всенародного суда. У нас есть все основания для вынесения решения.
Некоторое время Майстрах сидел молча, совершенно не двигаясь. «Очевидно, засыпает!» — внутренне улыбнулся я. Поэтому медленно, вялыми движениями закрыл книжечку, сложил вместе с тетрадью и завернул в старую тряпку — так я хранил мое сокровище в потайном месте. Вдруг Майстрах вскочил, громко ударил себя по бедрам ладонями и смешно, на месте пустился в пляс, припевая на мотив камаринского: «Эх, ура-ура, ура-ура, ура!» Потом вдруг остановился, отдышался, бросился мне на шею и поцеловал в лоб.
— Что с вами?
Борис Владимирович отступил на шаг, шутливо перекрестился и расхохотался:
— Боже, благодарю за милость! В условиях лагеря ты воскресил меня глотком живой воды — судом над Сталиным, да еще с возможностью участвовать в нем в качестве присяжного! Теперь я не умру! Нет!
Он тряс мои руки.
— А если и умру, это не беда: я уже понял все и сам смело выношу приговор. Вот он: Сталин…
— Молчите! — Я сделал вид, что закрываю ему рот рукой. — Будущий всенародный суд, вероятно, решит: «Несмотря на ряд болезненных черт в характере, обвиняемый все же вменяем и отвечает за свои поступки. Он виновен». Но для нас с вами этого мало: мы участники и соучастники трагедии. Поэтому не шумите и не спешите окончить разговор так опрометчиво: слово — не воробей, упустишь — будешь каяться. Сядьте! Успокойтесь! Книжечку случайно затащила сюда вольный врач. Я нашел в ней психиатрический анализ, удивительно, просто потрясающе подходящий к характеру интересующего нас больного. Это — моя счастливая находка, моя гордость, моя радость: я подобрал ключ к могильному склепу. То, что я прочел, — материал, вернее — беглая наметка, для будущего исследования. Оно будет когда-нибудь написано, но для нас не это главное. Характер Иосифа Джугашвили умрет с ним, это явление временное, а нам надо думать о нас самих. Как мы попали за проволоку? Как удалось одному человеку натворить столько бед?
Я помолчал, ища слова для выражения своих мыслей.
— Но… — яростно прохрипел Борис Владимирович.
— Дослушайте же до конца! Не торопитесь! Как свидетели мы не интересны. Мы слишком мало знаем: можем пока что свидетельствовать только горьким плачем и показом синяков, а этого недостаточно. Да, этого мало, Борис Владимирович! А в судьи нам тем более соваться нечего. Этим мы с вами только забежали бы рысцой вперед и попытались бы предвосхитить суд истории, когда разумный и справедливый приговор громовым голосом произнесет единственный правомочный судья на земле — великий и славный советский народ: он укажет виновника и назовет его подручных, ибо именно эти последние всемерно раздували поклонение вождю для своих собственных темных целей, и что еще важнее — великий судья объяснит всем людям труда историю прошлых ошибок и меры их предупреждения на вечные времена. Это будет суд не только карающий, но и исцеляющий, это будет раскрепощение грандиозных творческих сил! А что получилось бы у нас с вами? Политический смысл большой исторической драмы мы хотя и поняли, но поправить положение не в силах. С позиции лично ущемленных Сталиным людей мы видим не среду и общественного деятеля, а лишь его сапоги. Человек, у которого еще болит синяк на заднем месте, — пристрастный судья, и участвовать в суде над сапогами мы не должны — у нас есть честь и гордость!
Борис Владимирович потускнел, провел по лицу рукой и опустился на стул: первый порыв восторга у него прошел,
А я собрался с мыслями и стал говорить дальше:
— Все основное в нашей всенародной трагедии вытекает из прочтенного мною — по книге и из нашего личного опыта. Профессор Жолондзь — человек с определенными отклонениями в психике. Они проявляются тогда, когда обстоятельства требуют обостренной борьбы за существование. Так как профессор занят только собой, то и творимое им зло невелико и не выходит за пределы непосредственного окружения. Удалой — ярко выраженный психопат. Он малограмотен и жалок, но и он борется за себя, за коллективную свободу всех «настоящих людей». Нарушения в его психике выражены гораздо более резко. Удалой находится ближе к границе вменяемости, он опасен: его зло распространяется уже на ряд городов. Однако, среди нас живут и действуют люди с такими же кривыми душами, и они занимают самое высокое положение. Это — творцы зла во всенародном масштабе.
Как же это получилось и почему?
Некий человек с прогрессирующим душевным заболеванием верит, что он — Единственный, что он в своей особе воплощает чудесную и благую идею спасения мира от всех зол. Он — Демиург, творец нового мира. Не для себя, а для пользы человечества ему нужно обеспечить себе самовластие. Это вполне логично, правда? А так как этого нельзя достичь моральным и законным путем, то ради возвышенной идеи Единственный переступает сначала через мораль, а потом и через закон: победа все спишет, жертвы — это накладные расходы, усушка-утруска. Ослепленный идеей Единственный не замечает живых людей, он выше них. Начинается построение добра через зло. Тщательно выискиваются жолондзи и становятся в положение, когда заложенные в них низменные инстинкты дают пышные всходы и обуславливают формирование антисоциапьных характеров: жолондзи сознательно перевоспитываются в удалых. То же стало и с удалыми: они повзрослели, окультурились, взошли на самый верх социальной лестницы и превратились в Лаврентиев Павловичей. Теперь это столпы, на которые опирается Единственный, его безотказные руки. Конечно, он сам видит творимые ими беззакония, но они нужны для прекрасной идеи — они отрывают удалых всех ростов и видов от общества, привязывают их к Нему, к Хозяину, а это значит — укрепляют строительство земного рая. А сами удалые, естественно, охотно идут туда, куда их толкает хозяин: это соответствует их характеру, снимает ответственность и ставит Единственного в зависимое от них положение. Создается круговая порука, государство в государстве. Обе стороны крепко держат друг друга в руках и взаимно эксплуатируют самые низменные человеческие свойства — хозяин пользуется преступными наклонностями слуг, а те подсыпают ему побольше заговоров, чтобы играть на его болезненной подозрительности, и тем самым превращают самодержца и Единственного в своего собственного слепого исполнителя. Недаром мой следователь любил повторять: «Сначала я ежовец, а потом коммунист!»
