Леонид Млечин - Брежнев. Разочарование России
Через день Джуна получила разрешение на прописку. А еще через два дня к Байбакову приехали новый министр здравоохранения Сергей Петрович Буренков и президент Академии медицинских наук Николай Николаевич Блохин.
Но помочь Брежневу Джуна не могла.
Леонид Ильич не мог запомнить важные детали и на переговорах иной раз начинал импровизировать. Поэтому установилась такая практика. Брежнев зачитывал подготовленные заявления, а потом уже Громыко вел дискуссию. Чем дальше, тем меньше Брежнев был способен вести серьезные переговоры, вспоминал Виктор Суходрев. Он зачитывал подготовленный текст, не очень интересуясь ответами иностранных партнеров. А сами переговоры передоверял Громыко, говорил с видимым облегчением:
— Ну, Андрей, включайся.
И тот уже вел диалог.
Брежнев переживал из-за того, что у него возникли проблемы с речью. После переговоров с тревогой говорил министру:
— Андрей, по-моему, я сегодня плохо говорил…
Громыко был начеку:
— Нет, нет, Леонид. Все нормально. Все нормально… Тут ни убавить, ни прибавить…
Посол Владимир Ступишин вспоминал, как на переговорах Брежнев зачитывал все по бумаге и периодически осведомлялся у своих соседей Косыгина и Громыко:
— Ну что, Алексей, хорошо я читаю?
— Хорошо, хорошо, Леонид Ильич.
— Ну что, Андрей, хорошо я читаю?
— Хорошо, очень хорошо, Леонид Ильич.
Только однажды Брежнев вдруг поднял голову и неожиданно сказал французскому президенту:
— Что мы с вами тут толчем воду в ступе? Говорим о разоружении, так это одни слова, потому что не хотите вы никакого разоружения.
Валери Жискар д'Эстен оторопел, но быстро нашелся, и переговоры вернулись в прежнее, размеренное русло.
Иностранные дипломаты видели, что Брежнев фактически неработоспособен. Инструктировали своих лидеров, что генеральный секретарь сможет отдать переговорам максимум два часа, бо́льшую часть времени займет чтение заготовленного текста, так что возможность что-то обсудить весьма ограничена.
В августе 1977 года в Москву прилетел президент Анголы Агостиньо Нето. Он вдруг задал прямой вопрос относительно недавнего военного мятежа в Луанде:
— Я прилетел, потому что произошла такая вещь — мятеж, и я хотел от вас лично узнать, принимала ли Москва участие в заговоре против меня или нет? Меня информировали, что многие ваши люди были замешаны.
Все посмотрели на Брежнева, ожидая, что он ответит. Леонид Ильич, словно не слыша вопроса, приступил к чтению заготовленной для него справки:
— Обстановка у нас хорошая, виды на урожай отличные…
Откровенное нежелание Леонида Ильича говорить на эту тему подтверждало худшие предположения ангольцев: значит, советские спецслужбы и военные пытались свергнуть Нето. А Брежнев действительно не услышал вопроса и, как автомат, действовал по утвержденному ритуалу. Закончив текст, сам себя одобрил:
— Хорошо прочитал.
Только потом советским дипломатам удалось поговорить с ангольцами и развеять их сомнения.
В международных делах Брежнев все больше полагался на своего министра. Когда посол в ФРГ Фалин что-то предлагал, Брежнев всегда интересовался:
— А что думает Громыко?
Фалин говорил:
— Министр, разумеется, в курсе. Но министр не принимает к рассмотрению точек зрения, не совпадающих с его собственной.
На это Брежнев обыкновенно отвечал:
— Я с тобой согласен. Убеди Громыко и действуй.
— Он стремился как можно быстрее закончить переговоры, — вспоминал Виктор Суходрев, — и уходил в комнату отдыха, и уже даже помощникам нельзя было к нему пробиться с важными бумагами.
Во время официальных обедов томился — ничего не ел. Своему переводчику Суходреву доверительно сказал:
— Приеду сейчас домой, там и покушаю: съем вареное яичко, две сосиски — вот и весь мой ужин…
Иногда он посредине обеда с иностранными гостями порывался встать и уйти, что неминуемо вызвало бы скандал.
Обаятельный Суходрев отвлекал его разговорами. Поскольку Брежнев уставал и тяготился официальными мероприятиями, официальные обеды в Грановитой палате происходили в ускоренном темпе. Официанты меняли блюда, не давая возможности иностранным гостям поесть.
Летом 1982 года во время обеда в честь президента Чехословакии Густава Гусака в Грановитой палате Леонид Ильич, не отдавая себе отчета в том, что он говорит очень громко, прямо во время речи высокого гостя громко обратился к главе правительства Тихонову:
— Николай, ты почему не закусываешь?
Густав Гусак замолчал. А Брежнев продолжал говорить, и голос разносился по притихшему залу:
— Это мне есть нельзя. А ты давай, Николай… Вот хоть семгу возьми.
Брежнев заметно сдал. Глаза у него стали злые и подозрительные, писал Фалин, пропал юмор. Он перестал интересоваться внешним миром, отношением к нему людей. Прежде Брежнев запрещал останавливать из-за него уличное движение. А когда стал болеть, увидев скопление машин, недовольно сказал своему охраннику Владимиру Тимофеевичу Медведеву:
— Ну, подождут немного, ничего не случится. Что же, генсек должен ждать?
Приехав в аэропорт Внуково-2, чтобы встретить важного иностранного гостя, вспоминал Карен Брутенц, Леонид Ильич обходил чиновников, выстроившихся в ряд, равнодушно пожимал руки. Увидев председателя Гостелерадио Сергея Георгиевича Лапина, немного оживлялся и спрашивал:
— Почему мало показываешь хоккея?
Если это происходило летом, то спрашивал о футболе. Потом он в ожидании прилета самолета садился в кресло и, повернув одутловатое, неподвижное лицо в сторону, устремлял взгляд в одну точку. Казалось, он просто не сознает, где находится…
Когда Брежнев приехал в Киев открывать памятник и музей Великой Отечественной, руководители Украины поразились тому, как изменился Брежнев. На митинге он с трудом и очень медленно прочитал написанный ему текст, ни на секунду не оторвавшись от бумаги. На обеде, устроенном политбюро ЦК компартии Украины, точно так же прочитал две странички. И все. Больше ни на что он не был способен.
Брежнев, как ни странно это звучит, по-прежнему вел дневник. Отрывки в перестроечные годы были опубликованы. Вот записи 1977 года (с сохранением орфографии и пунктуации):
«Смотрел “программу времени”. Ужин — сон… Зарядка. Затем говорил с Черненко… Помыл голову Толя. Вес 86–700… Портные — костюм серенький отдал — и тужурку кож. прогулочную взял… Никуда не ездил — никому не звонил мне тоже самое — утром стригся брился и мыл голову… Говорил с Подгорным о футболе и хокее и немного о конституции… Говорил с Медуновым на селе — хорошо…»
