Павел Анненков - Литературные воспоминания
По-видимому, эта глава, в отличие от некоторых других, писалась им на основании заметок, набросанных тогда же в Соколове, — так характерны обстановка и портреты «друзей» — Грановского, Е. Корша, Кетчера и других. В конце этой главы Анненков точно указывает и «предмет», вызвавший раздражение, — то был блестящий памфлет Белинского «Тарантас…», только что появившийся в июньском номере «Отечественных записок». Споры в Соколове, как описал их Анненков, вращались вокруг той проблемы «взаимоотношений» образованных классов и народа, которая особенно остро поставлена была Белинским в этом памфлете.
Белинский «зацепил» в нем не только славянофилов, как принято думать, а и «гуманных помещиков» в целом. Его разоблачение в лице Ивана Васильевича не просто славянофила, а «европейцам и „либерала 12-го класса“, „европейца, который так гнушается развратным просвещением, либерала, который так любит толковать об отношениях мужика к барину“, не могло не задеть Грановского и многих москвичей. В статье о „Тарантасе“ Белинский едва ли не впервые так прямо отнес слова „либерал“ и „европеец“ к славянофилу.
Что же касается обвинений Грановского по адресу всей русской литературы, которые воспроизводит Анненков, то и они имеют свое объяснение. Весной 1845 года появилась нашумевшая „Физиология Петербурга“, знаменовавшая утверждение нового, „дельного“ направления в русской литературе, враждебно встреченного как славянофилами, так и либеральной „партией“. Преследуя подделки под „народность“ и „национальность“, зло высмеивая всякого рода „брехню русскую, белорусскую, чернорусскую, польскую, венгерскую, чешскую“, как он выражался в одной из рецензий 1844 года, Белинский противопоставлял этой псевдонародной литературе направление „дельное“, в том числе и „дельную“ книгу для народа, которая не морализует, а „старается победить в мужике его национальные предрассудки“.
Очевидно, все это вместе взятое и вызвало острое недовольство московских „друзей“, Здесь и обвинение Белинского в глумлении над простым народом, и нарекания за национальную „бестактность“, и слова О благодетельном влиянии условий цензуры на его нетерпимую речь — словом, полный набор того, что через десять- пятнадцать лет по иному поводу, в иной форме будут говорить либералы о Чернышевском и Добролюбове. И что особенно примечательно-Анненкова нельзя обвинить здесь в пристрастии к Белинскому. Если он к кому и пристрастен, так это к Грановскому, расценивая его выступление против Белинского как целый „переворот“, предвещавший примирение западников и славянофилов.
Ради такого „примирения“ Анненков даже и Белинскому в последний период его жизни приписал „наклонность к славянофильству“. А между тем для Белинского речь шла совсем о другом, нежели о каких-то „уступках“ славянофилам или „отступлениях“ от западнической доктрины, как это представляет себе Анненков. На первый план выдвигались для него уже в практическом смысле борьба с крепостным правом, поиски реальных сил и средств для освобождения от крепостничества не „вообще“, а в интересах „податных“ сословий, с обеспечением крестьянства землей. В связи с этим остро вставал вопрос о помещичьей собственности на землю, о плантаторских вожделениях дворянства, защищаемых царизмом, и, противоположной им, „мужицкой“, революционно-демократической позиции в решении всех этих наболевших проблем общественного развития.
Анненков не проводит различия между реакционно-славянофильским и революционно-демократическим представлением о народе, крестьянстве, а потому и живой интерес Белинского в это время к проблемам народного быта, в том числе и к общине, воспринимается им не иначе, как „уступка“ славянофильским воззрениям. В одном из писем к Пыпину Анненков более ясно и точно, нежели в воспоминаниях, характеризует позицию Белинского в этом вопросе: „Не то чтоб он почувствовал симпатии к какой-либо части воззрений и решений славянофильства, но он признал, что самая задача их выставить вперед народ, хотя бы и мечтательный, и заслониться им, — правильна. Когда мы выехали с ним из Зальцбрунна в Париж в 1847 году, — там вопрос этот подымался в обычном нашем кругу весьма часто и всегда по инициативе Белинского“. В воспоминаниях же, в угоду своей либеральной концепции описываемого времени, Анненков затуманивает эту ясную проблему абстрактными рассуждениями.
Анненков явно идеализирует славянофильство, приписывает славянофилам такие заслуги, которых они никогда не имели. Он заявляет, например, будто славянофилы ввели в кругозор русской интеллигенции „новый предмет, нового деятельного члена и агента для мысли — именно народ… Это была великая заслуга партии, чем бы она ни была куплена“.
По мнению Анненкова, Белинский „последний кинул брешь, которую фанатически защищал“ как крайний западник „от вторжения элементов темного, грубого, непосредственного мышления народных масс, противопоставляя знамя общечеловеческого образования всем притязаниям и заявлениям так называемых народных культур“. Словом, даже и в вопросе об отношении к славянофилам и тем более в вопросе о непосредственном „мышлении“ народных масс и „народных культур“ правда оказывается не на стороне Белинского, а на стороне, с одной стороны, Грановского, совершившего „переворот“ среди западников, а с другой — на стороне славянофилов.
В подтверждение своей точки зрения Анненков не в состоянии привести в воспоминаниях сколько-нибудь серьезных фактических данных, Высказывания Белинского последнего периода о славянофилах в его письмах, в статьях, например, о „Московском сборнике“ и наконец в его „Письме к Гоголю“ убеждают как раз в обратном. И Анненкову ничего не остается делать, кроме как, не приводя доказательств, ссылаться на авторитет, дескать, „и Герцен это понимал“.
А нужен этот тезис Анненкову затем, чтобы подкрепить его задушевную мысль, положенную в основу „Замечательного десятилетия“: отталкиваясь от различных начал, „люди сороковых годов“ — он относит к ним западников и славянофилов — долгое время шли разными путями, полемизировали и сражались, а затем в деле реформ шестидесятых годов — и крестьянской и судебной, они слились воедино и исполнили, работая рука об руку, свое историческое призвание.
Нечего и говорить, что „концепция“ эта надуманная. Но утопия переплелась здесь с реальным смыслом. Проницательный Анненков понимает условность, преходящий характер идейных разноречий между западниками и славянофилами. Это разноречия внутри одной и той же социальной среды — дворянской интеллигенции. И они сразу же отступают на второй план, как только возникает противоречие между демократами и либералами, например между Белинским и Грановским, Герценом и Кавелиным, наметившееся в те же сороковые годы.
