Павел Анненков - Литературные воспоминания
Дом Герцена в Париже, рассказывает Анненков, «сделался подобием Дионисиева уха», где ясно отражался шум прилива и отлива европейских революционных волн. А наряду с этим, показывает Анненков, ни на минуту не прекращалась внутренняя, духовная работа Герцена — мыслителя и писателя, обобщавшего и в публицистике и в художественных произведениях исторический опыт Европы, столь важный тогда для осмысления судеб русского развития, для разработки революционной теории, для ясного представления о завтрашнем дне России.
Анненкова искренне восхищает в Герцене стойкий, гордый, энергичный ум, редкий дар художника, талант искусного диалектика и замечательного обличителя социального зла, одинаково непримиримого к нему — чисто «русское» оно или «европейское».
Анненков был живым свидетелем тех первых непосредственных столкновений Герцена с буржуазной действительностью, из которых он вынес грустные впечатления и выразил их затем в знаменитых «Письмах из Avenue Marigny». Как известно, эти письма, проникнутые, социалистической критикой буржуазного строя, положили начало острой дискуссии между русскими общественными деятелями по вопросу об исторической роли и значении буржуазии.
Эта дискуссия знаменовала собою еще один важный шаг в размежевании демократов и либералов, Герцена и Белинского, с одной стороны, Боткина, Грановского, Е. Корша и т. д. — с другой. В своих воспоминаниях Анненков напомнил о ее значении, живо обрисовал эту дискуссию в конкретных лицах, воспроизвел многие характеристические подробности.
Не менее живо воссоздал Анненков и нравственную атмосферу и самый образ жизни Герценов за границей, резкую смену в их умонастроении, от лучезарных надежд вначале — к мучительно тяжелым переживаниям после кровавых июньских дней.
Сам Герцен мужественно перенес этот перелом, но он губительно отразился на судьбе жены Герцена — Натальи Александровны. Ее удивительно чистый и обаятельный образ — один из лучших в воспоминаниях Анненкова.
Анненков описывал семейную драму Герцена в то время, когда пятая часть «Былого и дум», в которой о ней рассказывается, не была еще напечатана, а злословие по поводу увлечения Натальи Александровны и вообще сложной личной жизни Герцена и Огарева за границей не затихало даже и в беллетристике. И реакция не раз использовала это злословие в целях клеветы на революционеров. Правдивое свидетельство Анненкова об этой истории, его серьезный вдумчивый тон исключали обывательские кривотолки.
В 1875 году, когда «Замечательное десятилетие» только еще создавалось, Анненков писал Н. А. Тучковой-Огаревой о том, что мемуаристом, близко знавшим драму Герцена, должно руководить одно желание — «восстановить симпатичные образы своих друзей… по возможности переработать и изменить взгляды и суждения… о прошлом и случившемся… поднять у всех уровень понятий и способность понимания жизненных драм и коллизий».
Очевидно, Анненков имел здесь в виду личную, семейную Драму Герцена. Что же касается его общественно-политической деятельности, его мировоззрения и духовной драмы, — осветить все это сколько-нибудь глубоко и правдиво было и не по плечу и не «по нутру» Анненкову, человеку «благоразумной середины».
Касаясь в своих воспоминаниях великих деятелей революционного движения, с которыми столкнула его судьба, — Белинского, Герцена, Маркса, — Анненков чувствует себя в своей стихии, пока речь идет о житейской правде. Но как только он сталкивается с действительно великими человеческими исканиями и страстями, прозрениями и свершениями, он уже не в состоянии верно понять и объективно оценить их.
Анненков упорно стремится противопоставить Герцена-эмигранта, Герцена периода «Полярной звезды» и «Колокола» — Герцену в России, действовавшему в границах легальности и связанному еще узами дружбы со многими либералами. С этой целью он даже побасенку сочиняет, будто Герцен, которого-де всегда занимали лишь «идеи науки, искусства, европейской культуры и поэзии», став эмигрантом, принялся вдруг «за переработку своего характера», пожелал чуть ли не «вывернуть себя наизнанку», только бы походить на «человека свирепого закала» (читай — революционера и демократа!), стал «гримироваться» под деятеля, «носящего на себе тяжесть громадного политического мандата и призвания».
Совершенно очевидно, что и в данном случае Анненковым руководило отнюдь не стремление к объективности, а, напротив, одно слепое раздражение либерала-постепеновца против Герцена — политического бойца, революционера и демократа.
Анненков был хорошо осведомлен о заграничной деятельности Герцена и Огарева, однако его экскурсы в эту область — а делает он их сплошь и рядом — состоят, как правило, из общих фраз и голословных умозаключений, призванных заверить читателя в «несостоятельности» пропаганды. А в чем суть этой пропаганды и почему она оказалась вдруг «несостоятельной» — все эти вопросы Анненков обходит старательнейшим образом, долею — по условиям цензуры, а чаще всего — из боязни «зацеплять» революционно-демократические идеи Герцена они страшили либералов даже и после его смерти.
Как видим, и в воспоминаниях о Герцене, как и о Белинском, высказана та же либеральная «полуправда». Отдельные черты нравственного облика, обстановка и быт переданы верно. Мировоззрение же, идеалы, общественно-политическая деятельность в лучшем случае даны обедненно, в худшем — извращены.
В начале восьмидесятых годов Анненков попытался изменить не только тон, но и ракурс своих «разоблачений», касающихся Герцена, Огарева и высказанных им в «Замечательном десятилетии». В очерке «Идеалисты тридцатых годов» он дал уже несколько иную, в известной мере более близкую к истине характеристику умонастроений Герцена и Огарева в тридцатых и сороковых годах.
Касаясь, например, причин эмиграции Герцена, Анненков, хотя и очень осторожно, но уже совершенно недвусмысленно говорит здесь о невыносимом политическом режиме при Николае I, о чудовищно жестоких преследованиях за любое неосторожно сказанное слово и т. д. Несколько иначе освещена духовная драма Герцена, обусловленная, по мнению Анненкова, положением человека, поставленного «между двумя мирами» и связанного «с двумя различными созерцаниями». Как всегда в таких случаях, Анненков говорит «темно» и отвлеченно, но из контекста его речи очевидно, что од двумя различными «созерцаниями» подразумевается не что иное, как либерализм и демократия. Само собой разумеется, что, высказав все это, Анненков ни на йоту не перестал быть либералом. Он по-прежнему симпатизирует Герцену-«идеалисту», восхищается его противоречивой, сложной и тонкой духовной организацией, прямо противопоставляя все это «реализму», «грубости» и «прямолинейности» демократов.
