игумен Варлаам - Кампан (сборник)
В первые годы монастырской жизни при выходе в церковь Урсула с удовольствием топала по гулким булыжным мостовым, заглядывалась на терракотовые дома с рыжими черепичными крышами, бросала мимолётные взгляды на задумчивые каналы, пробирающиеся через улочки и кварталы, переходила через горбатые мостики, глубоко дышала на просторе площадей с высокими ратушами и дворцами, будто вдыхала свободу, чтобы унести её в своё заточение. Но когда она поднималась по ступенькам, чтобы приложиться к святыне, то почти теряла сознание. Она не видела ни хрустальную трубку с позолоченными коронами на концах, ни капсулу из горного хрусталя с горлышком, увитым золотой нитью, ни красную восковую печать на пробке, закрывающей горлышко. Всё её внимание было захвачено клочком белой овечьей шерсти с бледно-алым пятном посередине.
Кровь Спасителя!
Которую Он пролил на Кресте!
За каждого из нас!
«И за меня…» – думала Урсула, и на её глазах появлялись слёзы.
В ней просыпалось смутное чувство, которое постепенно перерастало в уверенность, что она имеет пока что неясное, но несомненное отношение к появлению этой Святыни в Брюгге. Урсула неоднократно слышала, что много-много лет назад (добавим для точности: лет четыреста, ещё в середине двенадцатого века) в день Рождества Христова святыню передали графу Фландрии Тьерри Эльзасскому патриарх и король Иерусалима, последний из которых приходился графу свояком. Когда граф Тьерри вернулся из паломничества, он подарил святыню городу. А Урсула? Какое отношение к этому могла иметь она?
– Ну вот, Урсула, – говорила ей сестра Бригитта, к которой приставили на воспитание молодую послушницу. – Наконец ты научишься настоящему ремеслу. Тебе не надо будет ходить на кухню, мыть посуду и чистить овощи. Старшая сестра Маргарита благословила учить тебя плести кружева.
– Нет, сестра Бригитта, это так трудно… У меня не получится. Не случайно же отец говорил, что я ни к чему не способна… Вчера пришла мыть грязную посуду, и меня опять вырвало. Не могу справиться даже с такой простой работой…
– Посуду мыть – дело нехитрое. Просто твоя природа не даёт тебе делать это. А плести кружева?.. Что ж, попробуем… Если человек чересчур самонадеян, от него никогда настоящего толка не будет.
– Да, Питер тоже так говорил… Он такой умный, способный… Он обязательно будет настоящим мастером-гончаром.
– А ты, Урсула, кружевницей!
Маргарита наказывала сёстрам-бегинкам, и в особенности Бригитте, чтобы они не разговаривали с Урсулой про Питера, а старались переводить разговор на другую тему, если та вспоминала возлюбленного. И вскоре Урсула почувствовала, что, хотя её любовь к Питеру не угасла, он – не её судьба.
Она приступила к обучению. Ей казалось, что руки её не приспособлены для такой тонкой, кропотливой работы. Проще стирать шерсть в Озере, что за монастырской стеной. Как же запомнить, какую коклюшку повернуть? Куда пропустить нитку? Что за чем должно следовать? С каким усилием потянуть нить? Запомнить никак не удавалось, но если она забывала о себе, о своей неуверенности, начинало что-то получаться.
К ней часто подходила сестра Бригитта, объясняла, показывала…
– Я заметила, – делилась Урсула с ней, – как задумаюсь о чём-нибудь, вспомню мать, своих сестриц или Питера, сразу сбиваюсь.
– Зачем тебе их вспоминать? Сёстры тебя навещают. И с матерью ты видишься. Старайся думать о работе и молиться в это время.
– Жалко мать, у неё столько забот. Да ещё у отца характер нелёгкий… Хотя мне теперь кажется, что он добрый человек, просто многочисленные заботы не дают ему покоя. Оттого он и сердится часто. А как сёстрам достаётся! Я ведь тут как у Христа за пазухой. Всем обеспечена…
– Вот именно. Благодари Бога!..
Урсула была очень благодарна Ему! Хотя порой и терзали её несбывшиеся мечты, волновали воспоминания. Но чем дольше она жила жизнью бегинок, тем легче становилось у неё на сердце. И чем больше освобождалось её сердце от забот и тревог мятежного мира, тем искусней получались у неё кружева.
«Господи, помилуй меня, – проговаривала про себя Урсула, делая петлю и перекидывая коклюшку. – Пресвятая Богородица, спаси нас», – затягивала она узелок. И дело спорилось!
Удивительной тонкости и красоты стали получаться у неё кружева! Все засматривались!
– Не захвалите мне Урсулу, – предупреждала сестра Бригитта. – А то лишимся и мастерицы, и прекрасных кружев.
Похвалы Урсулу радовали, но она понимала, что в этой работе участвуют только её руки, всё остальное идет откуда-то извне, не от неё… Ведь и умения-то особого ещё не было. Да и будет ли?
…В тот год сёстры-бегинки на праздник Вознесения вновь пошли в базилику Святой Крови. Булыжные мостовые упирались в дома, будто плавно переходя в их стены. Кирпичные фронтоны ступенями поднимались к острым вершинам домов, подчёркивая их устремлённость в небо. Плакучие ивы длинными ветвями склонялись к тихоструйным каналам. Мимо проезжали экипажи и пролётки с дамами в элегантных шляпках и веерами в руках.
Урсула любила родной Брюгге, как любила родителей, сестриц, монастырских сестёр-бегинок, как любила она… Питера, любила просто так, уже не думая соединить с ним свою жизнь.
С моря вдруг подул холодный ветер. Лиловые тучи стали всё чаще закрывать солнце. Оно ещё пробивало своими лучами их края, озаряя небо кровавыми всполохами. Сердце Урсулы вдруг пронзила боль. Она почувствовала, что приближается к Святой Крови.
…На пустынной горе стояли три креста, и на каждом из них висел распятый человек. Один из немногочисленных воинов, остававшихся на месте казни, ткнул копьём в подреберье Человека, висевшего на среднем кресте. После этого воин покачнулся и выронил копьё. Оно упало на землю, и с него стала стекать Кровь.
Маленькая девочка лет десяти-двенадцати, внешне похожая на Урсулу (ей почудилось, что это и была она), тихо подошла к копью, достала клочок белой шерсти, который почему-то оказался в её холщовой сумке, и обмакнула его в алую живую Кровь…
Уже смеркалось, когда эта девочка подходила к своему селению недалеко от великого Города, сохранявшего субботний покой за неприступными каменными стенами с высокими зубцами. У одного из крайних домов сидел молодой человек и что-то вырезал из дерева острым ножом. Он торопился успеть до захода солнца. Увидев приближающуюся девочку, парень поднял на неё взгляд, и в этот момент нож вонзился в его левую ладонь. Кровь брызнула из раны и быстро залила всю руку.
– Не успел! – с горечью воскликнул молодой мастер, бросая нож на землю. – Бог наказал!..
– Бог наказал, – сказала девочка, доставая из сумки клочок шерсти со Святой Кровью, – Бог и излечит!
Пока её рука приближалась к руке пострадавшего, она успела пожалеть, что так бездумно поступает. Теперь на шерсти останется и кровь плотника… Но ведь и тот Человек тоже был когда-то плотником… И Он учил, что человек выше всякой святыни.
Она провела клочком шерсти по ране молодого мастера, и рана тотчас затянулась. А на белой шерсти так и осталось только одно алое засохшее пятно – пятно живой Крови, стекавшей с копья.
…Эта Кровь и сейчас как живая. Не верите? Поезжайте в Брюгге и убедитесь.
Анфир
Рос на краю поля цветок Анфир.
Когда он был маленьким, только что проклюнувшимся ростком, на него никто не обращал внимания. Даже мамаша Анфира, из семечка которой он вырос, не хотела признавать своего родства.
– Ты кто? – строго спросила она, когда он, едва поднявшись над землёй, обратился к ней, ища тепла и ласки. – Не знаю тебя!
Юный стебелёк всё равно тянулся к матери, чтобы задать какие-нибудь вопросы, но уже не ожидая ни особого внимания, ни ласковой заботы. Да и в самом деле, чем могла помочь ему мать? Склонить к нему свою увядающую, с поблекшими лепестками голову? Сказать доброе напутственное слово? Да, слово она могла сказать. И сказала:
– Мы растём не потому, что такие способные к росту, хотя эта способность заложена в каждом семечке, не потому, что такие красивые, есть цветы и краше, а потому, что светит солнце и животворит нас своими лучами. Тянись к солнцу!
Маленькому Анфиру хотелось тянуться к матери – ведь все малыши тянутся к своим родителям, – но мать была строга и неумолима. Она уже была будто неродной.
И Анфиру ничего не оставалось, как жить самому на краю огромного поля, среди которого там и сям росли тысячи подобных цветков и тысячи тысяч других: васильков и одуванчиков, иван-чая и колокольчиков, чертополоха и цикория… Когда Анфир вырос и стал выше окружающей травы, его начали замечать. Обращали внимание на длинный тонкий стебель, на изящные лепестки, менявшие окраску и в течение дня, и ото дня ко дню, на солнечно-жёлтую с чёрными крапинками сердцевину, светящуюся под небесными лучами. Возвышаясь над другими цветами и травами, Анфир более них был подвержен ветрам и стихиям. Иногда жестокие порывы так клонили его цветущую с закрытыми лепестками голову, будто пытались вырвать цветок с корнем. Тяжёлые капли грозового дождя прибивали её к земле, чтобы она никогда больше не возвышалась над другими. Но заканчивался ливень, выглядывало обновлённое, будто умытое солнце, и дыхание новой жизни возвращалось к Анфиру. Он вновь тянулся к небу и распахивал свои переливающиеся лепестки навстречу солнцу.
