Ольга Озаровская - Старины и сказки в записях О. Э. Озаровской
— Да чего делить, — все твое!
Вот уж тут пошло пированье, столованье. Старик побежал борана купил. Борана зажарили, угошшаются, стал и светок. Народ льет со всех сторон. Иванушко надел цветно платье, мець опоясал. Старик и старуха спрашивают:
— Как тебя звать?
— Я — Иван-Царевичь. Пойдем смотрять свадьба.
Вот средились и пошли. Просто народу водой не смоцить, а ети идут…
— Куда вы? Нельзя!
— Льзя!
И почал всех спихивать:
— Не ваша дорога! Моя!
У самых палат белокаменных опеть їм:
— Вы куда? Там кнезья-боера!
— Я такой-жа!
Зашли они в палаты белокаменны и стали у муравленной печьки, ко печьнему столбу.
Тут свадьба на-велесе. Кони готовы. Запрежона корета. Мамушки-нянюшки подали невесты подносец и две чяры. Она всех сродников обнесла, — надо бы заходить за столы, а она на четыре стороны поклонилась, а такжа на пяту, ко муравленной печьки и говорит царю Далмату:
— Блаослови, батюшка, поднести етим гостям.
Он дал ей разрешенье. Она подошла, поклонилась, и выпили по стакану.
— Ім ети стаканы малы, ставьте поболе.
Дед стоїт ровно и тот такжа. Поднесла в третий након, в глазаньках помутилось, из белых рук чяроцьки покатились:
— Здрастуй, Иван-Царевичь!
— Здрастуй, моя боhосужена!
И пошли они к столам:
— Вот, батюшко, хто нас ослобонил.
— Да, действительно, так.
Иван-Царевичь все рассказал и матери говорит:
— Как тебе, матушка, не стыдно, што ты правду не сказала?
— А што я могу сделать над своею кровью? Как они и себя могли засекчи и меня?
Ну, Иван-Царевичь овенчался со своей боhосуженой, а братья тех взели. Иван Царевичь на царсьво сел, а братьев кнезьями сделал.
После этой длинной сказки наступил роздых. За окном лил дождь, а здесь пылал огонь в печке, на снопах было уютно и мягко, лились завораживающие, дышащие древностью сказки. Они уносили в далекое детство этих больших, «могутных» людей. С каким детским вниманием слушали они Махоньку рассказывающую.
27. Царевнина Талань
Слыхала я у людей, старых девок, у б…ей.
Не в каком царсви, в нашем осударсви, на ровном мести, как на скатерти, в самом том, в котором мы живем, был жил царь с женой, двоїма: не было детей. Родилась у їх дочь. Ей кстили. Кум и кума обдержали и сказали, што это детище выростет, и будет она по базару вожена и кнутом стегана. А царь сказал:
— Может-ле быть так? Я ей никуда не выпушшу.
Сказка скоро сказываетце, дело долго деїтце — стала эта дочка в возрасте и стала проситце гулять у отца.
— Папенька, спустите меня погулять, грит, с мамушками, с нянюшками, с летныма красныма деушками в цисто поле на крут бережок, ко синему морю.
Отец спустил. Отправилась эта царевна с мамушками, нянюшками, с летныма красныма деушками в цисто поле на крут бережок. И стоїт на бережоцки суденышко небольшое с парусками. И зашла эта царевна на судно и дунул попутной ветерок. Укинуло за сине море. Усе прошло, нету никуго. Царь хвать, похвать — нету доцери, утерялась. Вот эта царевна вышла на крутой бережок. А тут был на берегу колодец. У колодца было древо высоко превысоко. Эта девица влезла на древо и села. В этом осударсви была ега-баба (это, бывает, матюкливо?), у ей была доць. Она послала эту доцку к колодцу.
— Поди ты, некрасишша, поди за водой!
Она пришла, стала воду черпать и видит в колодце очень это красавица была царевна. Пришла ко своей матери и говорит:
— Ты, маменька, зацем говоришь, што я некрасишша? Меня краше на свете нету.
Она скоцила:
— Што ты, што ты?
— Пойдем посмотрим в колодце и увидишь, какая я есь красавица.
Ну и пошли. Взгленули в колодец, и увидела ега-баба эту красавицу.
— Ах, ты, подлая, што ж ты врешь?!
Она подняла на древо глаза-ти и увидала царевну.
— Девиця, слезь с куста!
Ну, она слезла и пошла.
— Ну, ты, девиця, живи у меня. Како ты мастерсво знаешь? Умеешь-ле ты вышивать ширинки?
— Умею.
Она мастериця… и не говори! Стала вышивать, бабка продавать стала.
В то время царь стал клик кликать.
— Хто может мне шапка высадить земчугом: стара старушка — будь бабушкой, стар старицек — дак будь дедушко, пожила жоноцька — тетушка, пожилой мужицек — дядюшка, в ровню мужчина — названой брат, красна девиця — обруценная жена.
Вот это в то время услышала ега-баба.
— У меня доцька высадит, грит.
Ну, она пришла домой и говорит царевны:
— Доци, сади шапку царю.
Она стала садить, расклала эти ставки на окно. Садила, садила, уж под конец садит, одна только супротив носу на головы последняя ставка на окошки была. Прилетел ворон, да эту вставку склюнул да унес (светла была, дак…). Пришло время, што нать нести шапка царю на лице, и понесла эта ега-баба и говорит:
— Это не моя доци садила, у меня есть пришлая девиця.
— Веди ей суда, под суд ей.
Обсудили ей по базару водить и кнутом стегать.
Выїскалась бабушка-задворенка с дедушком и говорит:
— Не нажите девьего тела, не страмите. Оддайте мне место доцки, у меня нету некуго.
Вот она и взела ей.
Вот и живет и хорошо. Доць хороша, слушаїтце. Пришло время этот старицек стал їменинник, ангельский день.
— Мы пойдем, доцка, к обедни боhу молитьце, ты пеки и вари, готовь кушанье. Сготовишь, на стол собери, все кушанье сноси и выйди на крыльце, поклонисе на все стороны четыре: «Батюшкова Талань, поди ко мне на обед, хлеба-соли кушать, всякого питинья и кушанья».
Она так и сделала.
Вышла, поклонилась:
Батюшкова Талань,
Поди ко мне на обед,
Хлеба-соли кушать,
Всякого питинья и кушанья!
Ну, Талань и їдет, нарядна принарядна, столь хороша, дак стрась. Села за стол, попила — поїла, ницего не убыло, насыпала серебра кучю и пошла, поблаhодарила. И дедушко и бабушка пришли от обедни и говорят:
— Ну, доци, этта хто был-ле?
— Была Талань попила-поїла, ничего не убыло и насыпала серебра.
И завтра бабушка-їменинница.
— Ты тожи, доци, пеки и вари, и Талань зови.
Она также наварила, напекла, на стол собрала, вышла на крыльце и закланелась:
Маменькина Талань!
Поди ко мне на обед,
Хлеба-соли кушать,
Всякого питинья и кушанья!
Талань пришла така жа нарядна, красива, попила — поїла, ницего не убыло, поблаhодарила и куцю золота положила.
Бабушка и дедушко пришли, также спросили, она все рассказала.
— Ну, говорят, доци, завтра ты їменинница: пеки, вари, и свою Талань зови. Так ей не упускай: штоб она заплатила тебе за обед, хоть што нибуль да проси.
Так она и сделала. Вышла на крыльце, стала кланетьце да Талань зазывать.
Талань моя, учась горькая!
Поди ко мне на обед,
Хлеба-соли кушать,
Всякого питинья и кушанья…
Талань идет ремховата, приремховата, и некрасивая, вся обремхалась, и престрашная страшна. Села за стол и стала жорить, чисто все прижорила, и пошла, не поблаhодарила. Доцька эта в сугон:
— Талань моя, учась горькая. Заплати ты мне за обед. Все ты у меня припила, приїла, хоть чего ле мне да дай.
Талань полезла в яму, та захватила ей за тряпки и держитце.
— Дай мне хоть чего-ле!
Она узел оторвала, бросила, другой оторвала, бросила, третий оторвала — бросила. Она эти узлы собрала и пошла. И пришла домой печальная.
— Што мне бабушка да дедушко скажут?
Ну и пришли эти бабушка да дедушко от обедни.
— Ну, що, доци, была-ле Талань?
— Была. Ремковата, приремковата, некрасива, страшна; и все у меня прижрала.
— Дала-ле тебе чего?
— Вот дала только три узла трепков.
— Покажи.
Дочка принесла. Розвезали первой узел — нет ничего, другой — нет ничего, третий — петелка да крючок золоты.
— Ну, доци, храни и то: на нужно время годитце.
Ну, в то время опять-жа тот царь стал клик кликать. Шил он кафтан. Шил он одежину для себя, царску. Не хватило у него золота на крючок и петелку. Везде он выспрашивал во всем царсви, — нету такого.
— Хто мне подберет к крючкам да петелкам парно. Не хватило золота.
Они говорят:
— Поди-ка, доци, понеси ты, не подойдет-ле твое.
Она и пошла, и понесла, и показала. Как у царя, так и у нее. Также подошло: как в один лиёк литы. Он тут и сказал:
— Будь ты мне обруценная жена.
Веселым пирком и за свадебку, и повенцялись и стали жить да поживать да добра наживать, лиха избывать. И пошли гулять и ходить: по саду гуляют. — И вдруг летает над нима ворон и куркает:
— Щë тако он куркает, — царь говорит.
