Ольга Озаровская - Старины и сказки в записях О. Э. Озаровской
Да кде же вам здесь все пересказать, как он тут трех девиц нашел. Как братья у его невесту отбили, саму красиву, младшу.
Да ведь и мать нашел, да как ешьчо с Вехоревых гор сходил. Ето вы ешьчо подумайте, как тут сойти… А как Вехоря убил, — вот так по хребту тяпнул, а он ему: «Прибавь ешьчо».
— Нет, русьской боhатырь единожды бьет, да метно живет.
— А еслиб он ешьчо раз тяпнул… Ето уж его научила девица, штоб один раз бить.
Да hде-жа тут?
Не пересказать.
Вот Иван-Царевичь с горы простился с брателками, шапоць-ку снял. Шел день до вечера, красна солнышка до заката и них-то ему не встречялся, нихто ему не попадался: ни зверь текушчый, ни птица летучая.
Вот набрел он — стоїт избушка на курьей ножки об одной окошки.
— Избушка, поворотись к лешему шарами, а ко мне воротами.
Избушка поворотилась к лешему шарами, а к нему воротами. Он ее омолитвовал и заколотился. Сейчас вышла к нему девиця, што краша на свете нет, Елена Прекрасная. Взяла за белу руку, повела в светлую светлицу, скатертью протресла, явсву всякого нанесла.
— Кушай, Иван-Царевичь.
А как попил, поел, стала вестей спрашивать.
— Я ишшу свою возлюбленную маменьку. Она у Вехоря Вехоревича, как туда пройти?
— Ох, ето далеко. Пойдешь дальше, hде Марфа Прекрасная живет, можот она знает, а я здесь ницего не слыхала.
Повела его в теплу спаленку ко кроватки ко кисовой — на ей перина пухова, подушецка шолкова, одеялышко черна соболя.
— Лёжись, Иван-Царевичь.
— Да неужели ты от меня уйдешь?
— Да ведь нехорошо девице как с мушшиной оставаться… Как можно, ето неловко.
— Да ведь ты одна жила, натоснулась, ты только повались со мной, я тебя не задежу… Поговорим, побайкам.
Она согласилась, повалилась с їм на кровать. Однако жа он захватил ей за сарафан. И хотел ее разотлить.
— Ах, Иван-Царевичь, идешь ты на верную смерть, а хочешь меня разотлить. Как я товда останусь? Иди к Вехорю Вехоревичю наперед. Как вернешься назать, я вся твоя.
Он все свое, не унимается. Она захватила его в охабку, прижала к своему ожиренью, ко белой груди.
Иван-Царевичь сейчас заспал, захрапел, как телёга заскрипел.
По утру Елена Прекрасная подходила близко, говорила низко:
Вставай, Иван-Царевичь,
В дороги долго не спать, —
Надо рано вставать.
Иванушко пробудился, как от смерти проявился.
Клюцевой водой умывался, тонким полотенышком утирался, пропинался с Еленой Прекрасной и отправлялся в путь-дороженьку.
Шел день до вечера, красна солнышка до заката.
Нихто ему не встречяется, нихто ему не попадается.
Приходит к избушки на курьей ножки об одной окошки.
— Избушка, повернись к лешему шарами, а ко мне воротами.
Избушка повернулась к лешему шарами, а к ему воротами.
Он в колечько колонулся. Вышла к ему на стрету девица ешьчо краша, ешьчо беляе прежной, повела его в столову горницу, скатертью протресла, кушаньев нанесла, напоїла, накормила, стала вестей спрашивать.
Иван-Царевичь сказал:
— Иду я к Вехорю Вехоревичу искать возлюбленну маменьку. Не видала-ле ты ей?
— Не рог детинушку тянет, а сама головушка на рог едет. Много туда народу уежжает, нихто назать не бывает.
Пойдешь дальше, увидишь Александру Прекрасну, она с ей каждой день по утру-рану видается. Иди, лежись, Иван-Царевичь.
И повела его во теплу спаленку, ко кроватушки ко кисовой, со перинушкой пуховой, подушецькой шолковой, — одеялышком черна соболя.
— Да куда-жа ты от меня идешь, неужели со мной не останешься, Марфа Прекрасная?
— Как я могу, девица, с тобой остаться?
— Да ты только рядом привались, побайкам, побеседничаем.
Однако-жа Марфа Прекрасная согласилась, скинула с себя сарафан, осталась в одной белой коленкоровой рубашки, рядом с їм повалилась. Он стал ее досадить.
— Ах, Иван-Царевичь! Несешь ты буйну голову на верную смерть, а хочешь меня разотлить. Как я тоhда останусь? Возврашшайся назать, тоhда я вся твоя!
Он свое — не унимается. Она схватила его в охабку, прижала к своему ожиренью, Иванушко заспал, захрипел, как телега заскрипел. Поутру она подходила близко, кланялась низко.
— Иван-Царевичь. Дорожным людям не спать. Надо рано вставать!
Иванушка ото сну пробудился, как от смерти проявился. Студеною водой умывался, полотенцем тонким утирался, с Марфой Прекрасной прошшался. Идет, нихто ему не встречяется, нихто ему не попадается.
Шел день до вечера, красна солнышка до заката и пришел к избушки на курьей ножки об одной окошки. Тем же побытом повернул ее к лешему шарами, а к себе воротами — в колечко брякнул.
— Кто крешшоный?
— Иван-Царевичь!
Выбегала Александра Прекрасная, ешьчо краша, ешьчо беляе прежных.
— Ах, кака бестия живет на пустом месте!
Брала Ивана-Царевичя за праву руку, заводила в белу комнату. Скатертью протресла, кушаньев нанесла, напоїла, накормила, после стала вестей спрашивать. Иван-Царевичь росказал:
— Не знаешь-ле ты про мою возлюбленну маменьку?
— Я каждые сутоцьки с ней видаюсь по утру рану. Однако-жа пора тебе отдохнуть.
— Отдохнуть не худо, послушать бы лучша.
Александра привела его во теплую спаленку, стала уходить, он стал просить:
— Неужели-жа ты от меня уйдешь? Повались около меня. Я тебя не задежу, поговорим о пережем, о заднем.
Она согласилась. Он стал за титочки ей хватать, в уста сахарны целовать.
— Ах, Иван-Царевичь, идешь ты на верную смерть. Хочешь спустить головушка сниз с могушчих плечь и хочешь меня так оставить. Возврашшайся назать, тоhда я вся твоя.
Он все свое. Она закинула на его праву руку и праву ногу, навалилась на его, он заспал, захрипел, как телега заскрипел. Поутру она печьку затопила, подходила близко, кланялась низко:
— Милости просим, Иван-Царевичь, покушать.
Иван-Царевичь встал, умылся клюцевой волой, утерся белым, тонким полотенышком, сел на лавицю, голову повесил: навалилась на его печаль и кручина. Александра Прекрасная села подле его глаз:
— Приложи свою голову к моїм могутным плечам!
— Александра Прекрасная. Переложи своего ума в мою голову.
— Давно-бы так! Дам я тебе котка-баюнка. Он доведет тебя до Вехорева дома. Там стоїт девять колышков: на восьми по человечьей головке, а на девятом — нету; не быть бы тут твоей головки. Коток доведет и спрецется. У окошка сидит твоя маменька. У ей окошечко всеhда поло. Увидит тебя, кинется на белы груди… Ты много не мешкай. Не давай ей расплакаться да заболтаться, — входи в дом, там у їх в задней клети веснет мець-кладенець. Ты его возьми, да пушшай мать тебя посадит в сундук, и сундук пушшай не замыкат. Прилетит Вехорь Вехоревичь, станет русьского духу разчюевать, пусть она его улешшает, уговаривает, в головы покопает. Как заснет, ты ему голову ссеки, а второй раз не бей, а то две головы у его станут. Коток потом вас назать доведет. Ох, ты мой коток-баюнок! Бежи и веди!
Коток-баюнок побежал попереди, Иван-Царевичь за їм.
Пришли к Вехореву дому, и коток спретался. Там девять колышков; на восьми колышках по человечьей головки. Иван-Царевичь — ах, как пострашился! Однако-жа маменька в окошечько его увидала, кинулась, бросилась на стрету.
Ах, дитя мое рожоное,
Не с неба-ле пало?
Какима ветрами тебя занесло?
Он маменьки долго плакать не давал:
— Пойдем, маменька, в дом Вехорев блаhодатной. У вас тут в задней клети есь мець-кладенець.
— Есь. Да только hде тебе їм владеть? Тут в нем вся смерть Вехорева.
— То мне и надо!
Зашли в задню клеть. Иван-Царевичь не блаословесь, не перекрестесь схватил мець, в корман положил.
— Да, маменька, легохонько.
— Ну, и слава боhу.
— Теперь я сяду в сундук, а ты, маменька, меня не замыкай. Как прилетит Вехорь Вехоревич, станет русьского духу расчюевать, ты его улешшай, уговаривай: откуда-жа возьмется. Потом угошшай; ковда отжиреет, покопай у его, станет дремать, ты дотоле копай, пока не захрипит.
Вот прилетел Вехорь Вехоревич.
— Хву, фу! Русьским духом пахнет!
— Да што ты, откуда-жа возьмется с Руси человек? С неба што-ле пал?
И стала его угошшать. Так показываем, как почесываем. Напился, нажрался, таки все свое:
— Русьским духом пахнет!
— Ды ты по Руси летал, дак русьского духа набрался. Давай, я лучша тебе покопаю: ты весь зашишкался.
Стала она копать, он заспал, запышел, захрипел.
