Бираго Диоп - Сказки Амаду Кумба
— Дело-то вон как обернулось, — сказала она царю. — Я раскапываю могилку, бужу твою жену, но только что она ожила и хотела встать, как твой отец ожил тоже, хвать ее за ноги, да и говорит мне: «Оставь ее здесь. Ну, что она тебе даст? А если ты выпустишь на свет меня, я отдам тебе все богатства моего сына». Не успел он договорить, откуда ни возьмись, твой дед и обещает мне все твои богатства, а в придачу половину богатств своего сына. А твоего деда уже отталкивает дед твоего отца и сулит мне твои богатства, богатства твоего отца, деда и половину всего своего добра. Но тут подоспел его отец, и теперь уже все твои предки и предки твоих предков собрались у выхода из могилы твоей жены.
Бур-царь посмотрел на своих советников, советники посмотрели на царя. Дело и впрямь оборачивалось худо. Бур уставился на Фен-Ложь, старцы переглядывались. Как тут быть?
— Ты, видно, не знаешь, кого из них всех выбрать, — заметила Ложь. — Ладно, не ломай голову, я тебя выручу. Скажи только, кого из двух мне воскресить, — твоего отца или жену…
— Жену, — сказал царь, как никогда любивший в этот миг покойницу. Он всегда боялся мести усопшего отца, потому что в свое время с помощью старейшин ускорил его смерть.
— Ну, конечно, конечно! — отвечала Фен-Ложь. — Только все дело в том, что отец твой обещает мне в два раза больше, чем ты…
Бур обернулся к советникам, советники посмотрели на него, потом на Ложь. Цена была высока, и к чему царю возвращать любимую жену, если он лишится всех своих богатств? Да и останется ли он тогда царем? Фен угадала мысли царя и его приближенных.
— Тогда по крайней мере отдай мне то, что обещал за воскрешение жены, — сказала она, — и я оставлю ее там, где она есть.
— Вот это самое лучшее, самое разумное! — хором воскликнули старцы, помогавшие отправить на тот свет прежнего царя.
— Ну так как же, Бур? — спросила Фен-Ложь.
— Хорошо, пусть мой отец, отец моего отца и отцы их отцов остаются там, где они есть, и моя жена тоже, — решил царь.
И Фен-Ложь получила половину всех богатств царя только за то, что никого не вернула с того света. А царь быстро утешился и нашел себе другую жену.
Лань и два охотника
Язык — раб головы, но повелевает всем остальным, он разглагольствует и кричит за всех — часто попусту, реже с умом; он не советуется ни с животом, который поел бы еще, когда язык заявляет, что он сыт, ни с ногами — они просят отдыха, а язык спешит сказать, что они готовы идти дальше.
Язык берет власть над телом, лишь только почувствует себя необходимым. Иногда он спасает человека, но чаще ведет его к погибели — ведь ему так трудно сказать: «Я не знаю».
Говорить слишком много не следует, но если совсем не раскрывать рта, можно нажить неприятности; ничего хорошего не жди и в том случае, если не понимаешь, что говорит другой язык. Это надо бы помнить Сериню-марабуту, который по пути из Мекки остановился у одного из своих учеников и последователей. Сериню отвели самую лучшую хижину, и он тотчас принялся читать священные строфы корана. Настал час обеда, за марабутом послали одного из малышей; тот вошел в хижину и сказал Сериню на языке бамбара:
— Ки ка на (Тебя зовут).
Серинь ответил ему на языке уолоф:
— Мана (Это я).
Ребенок вернулся к родителям и передал ответ марабута:
— Он сказал, что не пойдет.
Пообедали без гостя.
На следующее утро ребенок снова пришел звать марабута к столу. Он говорил на своем языке, а Серинь ответил ему на своем. То же самое повторилось среди дня и вечером. Три дня подряд ревностный паломник трижды в день давал юному посланцу одинаковый ответ на его вопрос.
Радушные хозяева, совсем недавно обращенные в истинную веру, не могли взять в толк, к чему такое усердие. Ведь вкушать пищу дозволено всякому мусульманину, если он знает, как поступать, — молиться перед едой или есть перед молитвой. Конечно, есть не помолившись недостойно верующего, даже если он никогда не был в Мекке. Но молиться не поев? Людям бамбара, хотя они совсем недавно были неверными, уже ведомо было могущество божественного слова, но они все же не думали, что коран может заменить калебас с рисом, или маисовые лепешки под соусом, или жареного цыпленка, приготовленного в честь учителя преданным учеником. А тут учитель отказывается прийти отведать риса, цыпленка или кус-куса.
Серинь, в свою очередь, спрашивал себя между двумя молитвами, что случилось в этой деревне после того, как он вошел в хижину. Может быть, полчища саранчи обрушились на поля и съели весь урожай? Или термиты опустошили закрома? Или пересох за одну ночь полноводный Сенегал? Или вся водившаяся в нем рыба — карп, рыба-собака и даже нечистый сом, который питается отбросами, — покинула здешние места и ушла вверх по течению, к плоскогорью Фута-Джаллон, или вниз, к Сен-Луи и к морю? Марабут спрашивал себя, не унесла ли в одну ночь чума всех быков, что мирно паслись на другом берегу? А бараны, которых пригоняли сюда с севера мавры и фульбе, — разве все они внезапно погибли в пути? Наконец, спрашивал он себя, сколько раз в месяц обедают в этой стране?
Но достоинство не позволяло почтенному марабуту требовать пищи.
Наконец обеспокоенный хозяин пришел к учителю, и они объяснились.
Серинь, который знал арабскую письменность лучше, чем любой ученый из Тимбукту[25], не понимал ни словечка на языке бамбара, а мальчик, которого к нему посылали, и не слыхивал о языке уолоф: ведь он никогда не покидал родных мест и не переступал границы Судана и Сенегала.
Когда малыш говорил марабуту на языке бамбара: «Ки ка на» («Тебя зовут»), Сериню слышалось: «Ки кана?» («Кто это?» — на языке уолоф). А когда марабут отвечал на языке уолоф: «Мана!» («Это я»), — мальчик слышал: «Ма на!» («Я не приду» — на языке бамбара).
Так Серинь постиг — в ущерб своему желудку, — каково могущество языка, сила слова, хотя бы и не божественного.
Но, как говорится, не бывать бы счастью, да несчастье помогло. И после своего невольного поста — когда целых трое суток никакая нечистая пища не оскверняла его уст — Серинь стал считаться не простым марабутом, а почти святым…
* * *— А теперь, — сказал Амаду Кумба, — я расскажу тебе, как М’Биль-лань достигла мудрости и что случилось с двумя охотниками…
* * *Как мед в воде, доброе или дурное слово растворяется в слюне, и она сохраняет часть его могущества.
Серинь покинул кров ученика, усердно помолившись за него и его семью и поплевав на протянутые к нему руки и стриженые макушки малышей. Он пустился в обратный путь.
А там, где он проходил, паслась лань. Она щипала траву, на которую поплевал Серинь, — и вдруг обрела всю мудрость марабута. А вот Буки-гиена двадцать лет ходила в мусульманскую школу, да умнее не стала. У нее только ослабела спина и отвис зад под тяжестью вязанок хвороста для костра, которые ее заставляли таскать в школу каждый вечер.
Однако М’Биль-лань не стала ни марабутом, ни волшебницей леса и саванны — она стала Той-кому-все-ведомо: ведь ей теперь были ведомы вещи, скрытые от всех других животных и даже от всех людей, кроме марабутов и колдунов.
Первым, кто испытал это на себе, был Коли-охотник. М’Биль встретилась ему у ручья. Что она там делала в этот ранний час? Совершала омовения или просто пила, как любой другой обитатель бруссы? Коли не успел ничего рассказать, а М’Биль об этом умолчала, так что никто никогда не узнает правды. Коли прицелился в лань, но она его попросила:
— Не убивай меня, я укажу тебе, где отыскать слонов и кабанов.
— На что они мне? — отвечал Коли. — Сейчас мне нужна ты! — и выстрелил.
— Нет, я еще не твоя, — сказала М’Биль. Пуля даже не коснулась ее.
Рассердившись, Коли заложил в ружье колдовской заряд — термита-матку, изжаренную на огне, а потом истолченную в тамариндовом порошке, и убил лань. Но когда он подошел к ней, М’Биль сказала:
— Сотегуль! (Это еще не конец!)
Коли ее прирезал, но его нож, скользнув по костям, проскрипел: «Сотегуль!» Охотник взвалил М’Биль на плечи и вернулся в деревню. Войдя в свой дом, он узнал, что его сын только что упал в колодец. «Сотегуль!» — произнесла зарезанная лань, которую он сбросил на землю. Коли стал ее свежевать, и нож, врезаясь в мясо, скрипел: «Это еще не конец!» Охотник разрезал мясо на куски, положил их в котелок — и вода в котелке, закипая, шипела: «Это еще не конец… Это не конец!..» Мясо не варилось. Семь дней Коли ходил за хворостом, а его жене, когда она раздувала огонь, в левый глаз влетела искра, и она окривела. «Это не конец!» — твердили огонь, котелок и мясо. Вода в котелке все кипела, но мясо не варилось. Наконец Коли захотел отведать его, но кусок застрял у него в горле, охотник подавился и умер.
— Сотина! (Вот теперь конец!) — сказала лань, выпрыгнув из котелка, и убежала в бруссу.
