Юрий Яковлев - Неприкосновенный запас (Рассказы и повести)
- Вы кого ищете, товарищ?
Я оглянулся и увидел человека в пенсне, с белой бородкой-эспаньолкой, в пальто и перчатках. Глаза его слезились, и он поминутно снимал пенсне и подносил к глазам платок.
- Я ищу Женю Сластную... Женя жива?
Я произнес этот вопрос с опаской, а старик ответил мне спокойно и, как мне показалось, обыденно:
- Женя Сластная сейчас на уроке.
- Жива!
Раз на уроке - жива. У меня отлегло от сердца. Мучительное напряжение, которое я испытывал со вчерашнего дня, отпустило меня, и я почувствовал слабость.
Шаркая большими ботами, старик подошел ко мне.
- Вы Женин отец? - спросил он.
- Учитель, - тихо произнес я. - Учитель танцев. Балетмейстер.
- Вы Борис Корбут?
Я удивился, что он знает меня, но старик - тоже Женин учитель пояснил мне:
- Женя часто рассказывает про вас, про Дворец пионеров... Она будет рада. Через пятнадцать минут кончится урок.
Он взялся за ручку двери, но в класс не вошел, а вернулся ко мне.
- Вы хотите забрать Женю? - испытующе глядя на меня, спросил он. - Мы здесь живем одной семьей. Другой семьи ни у кого из нас нет... Нам больше нельзя терять.
И вошел в класс.
Вскоре зазвенел звонок. Я ждал, что дверь класса распахнется и ребята выбегут в коридор. Забыл, что в коридоре было холодно, как на улице, а в классе все-таки топилась печурка.
Дверь действительно отворилась, но вышла одна Женя.
- Борис!.. Борис Владимирович!
Она подошла ко мне и потерлась щекой о рукав моей шинели.
Я обнял ее, и мы молча стояли в холодном коридоре. Спрашивать, как она живет, было бессмысленно. Я теперь знал, как живут ребята в блокадном городе.
В дверях показался учитель.
- У нас сейчас обед, - сказал он, - приглашаем вас... несколько ложек чечевичной каши.
- Спасибо. Я уже ел.
Но тут появились ребята. Они все приглашали меня к столу. Голодные, серолицые дети, маленькие ленинградцы, готовы были поделиться последней крохой.
Я сбросил с плеча свой вещмешок. Достал оттуда банку консервов, три сухаря.
Потом мы сидели за столом и ели чечевичную кашу с мясными консервами.
- Между прочим, мы не сожгли ни одной парты, - с гордостью сказал учитель.
А Женя все не сводила с меня глаз: то ли не могла привыкнуть ко мне новому, в солдатской шинели, то ли, глядя на меня, вспоминала счастливое довоенное время.
Тамару я не нашел. Левушка погиб. Леня Иосимов тоже. Женю не отпускали из интерната. Мои планы рушились. Распадались на кусочки.
Не получалось ничего с выступлениями в госпиталях. Надо срочно искать артистов. Надо выполнять приказ полкового комиссара. Надо действовать, пока еще мой мешок окончательно не опустел. В голодном городе я был как водолаз: мог существовать до тех пор, пока есть запас воздуха... запасы хлеба. Но здесь я не мог думать о завтрашнем дно, о том, чем буду дышать завтра. Мой мешок стал очень легким.
И все-таки я не сдаюсь. Я опять стою перед дерматиновой дверью и не решаюсь постучать. Постучу - никто не отзовется. А так еще есть надежда. Крохотная надежда. В Ленинграде все, что нужно человеку, - крохотное. И хлеб, и тепло, и сама жизнь. Я стою перед дверью и прощаюсь с Тамарой. Не повстречавшись - прощаюсь. Завтра утром я попытаюсь найти артистов - они легкие на подъем, может быть, сразу и двинемся на Московский вокзал. И паровоз-кукушка потащит свой единственный вагончик от станции "Блокада" к станции "Фронт". Прощай, Тамара!
И тут я ударил кулаком в дверь. Ударил и жду, прислушиваюсь. И ничего не слышу, но дверь вдруг отворяется. На пороге стоит сизоволосая женщина в пальто. Она кашляет, подносит ко рту платок и смотрит мимо меня куда-то в пространство.
- Здравствуйте! Тамара... Тамара Самсонова... дома? - спрашиваю я, улучив момент, когда женщина перестает кашлять.
- Нет.
У женщины хриплый голос.
- Но она живет... здесь? Она придет? - Я стараюсь говорить спокойно, но волнуюсь, а женщина смотрит мимо меня, не проявляя ко мне ни малейшего интереса.
- Тамара иногда по нескольку дней не приходит с завода.
- Я обязательно зайду завтра.
- Как хотите, - с полным безразличием говорит соседка и снова кашляет, закрывает дверь, и я сквозь дверь слышу ее приглушенный кашель.
А когда возвращаюсь к тете Вале, дверь мне открывает Женя.
Я стою на пороге, смотрю на нее и улыбаюсь.
- Ребята отпустили меня, - говорит Женя и за рукав тянет меня внутрь. - Они решили: раз для раненых, значит, надо.
- Вот и хорошо, вот и прекрасно, чадо мое.
Тетя Валя молчит. Тянет из кружки свой кипяток и искоса поглядывает на меня.
На другой день я должен начать поиски артистов. Но с утра я пойду за Сережей, а Женя приведет Вадика. И может быть, будет дома Тамара.
Тамара Самсонова... Сережа Марков... Шурик Грачев... Вспомнил его фамилию - Грачев... Шурик Грачев... Вадик Ложбинский... Алла Петунина... Тамара... Тамару я уже называл... Эрна Тамм...
Я не сплю. Я провожу ночной смотр. Я подаю команду: по порядку номеров рассчитайтесь!.. Товарищ полковой комиссар, вы не смотрите, что они невысокого роста. Это прекрасные танцоры, они не подведут.
Почему я вспомнил полкового комиссара? Почему мысленно доложил ему о своих ребятах? Какое ему дело до них? Ему надо, чтобы танцоры выступали не в тыловых госпиталях, а на фронте, на переднем крае, для передыха.
А разве они, мои ребятишки, не могут выступать перед бойцами?
Эта дерзкая мысль вспыхнула и тут же погасла. Но ее огненный след остался в моем сознании.
7
До войны на Сережином доме был флюгер: железный флажок, на котором можно было разглядеть, цифры - 1837. Это был год, когда построили дом, а может быть, это был год рождения флюгера. Год рождения флюгера, год смерти Пушкина. Сережа очень гордился флюгером.
Высокий молчаливый мальчик, он не собирался связывать свою жизнь с балетом. Его воображение волновали стратосфера, полеты в неведомое. Над его столом висела фотография экипажа стратостата, погибшего незадолго до войны. До сих пор для меня оставалось загадкой, что привело Сережу к нам в ансамбль.
Я без труда отыскал дом с флюгером, но Сережи дома не оказалось. Тяжелая дубовая дверь не открылась под натиском моих ударов. Зато из соседней двери выглянул старик, так густо заросший сединой, что казалось, он надел на лицо серебряную маску.
- Вы, вероятно, к Сереже, товарищ военный?
- К Сереже.
- Он поехал за водой и, вероятно, задержится. Там очередь. Желаете подождать?
Не мог я ждать. Кивнул старику в серебряной маске и поспешил вниз.
Я шел к Неве, и навстречу мне попадались люди, которые на саночках везли воду. Значит, я шел правильно.
Я не сразу узнал Сережу. Он был в шинели, которая доставала ему до пят. Наверно, отец подарил ему шинель. Сережа стоял на льду у проруби и литровой кружкой с длинной ручкой, какими в магазинах разливают молоко, черпал воду из проруби и наливал ее в большой молочный бидон, который стоял на саночках.
И вдруг Сережа увидел меня, узнал и, путаясь в своей не по росту длинной шинели, побежал:
- Борис... Борис Владимирович... Как я рад!
Мы вдвоем впряглись в саночки, на которых стоял бидон с водой. Мы шли, и я рассказывал Сереже о том, что собираю наших ребят, что они будут выступать перед ранеными бойцами. Я был уверен, что Сережа обрадуется. Но он покачал головой:
- Не смогу я. Вот вожу воду больным и старикам. Они не выживут без воды, - сказал Сережа.
- А другого водовоза нельзя найти?
Нельзя было найти другого водовоза. Все ребята были очень слабыми...
До Сережиного дома было довольно далеко. Началась тревога и кончилась. А мы все шли. Когда же свернули на Сережину улицу, то увидели, что Сережин дом окутан дымом и сквозь эту сумеречную завесу проступает обгоревший, наполовину обрушившийся остов.
У дома хлопотали пожарные. Где-то наверху бушевало пламя, оно вздымалось к небу и касалось маленького железного флюгера, заступившего на пост в год смерти Пушкина. Дом погибал с гордо поднятым флагом.
Я посмотрел на Сережу. Он стоял неподвижно и смотрел на родной дом. В длиннополой шинели, в треухе, сдвинутом на затылок, он был похож на молоденького бойца. В уголках его синих глаз накапливались слезы, и губы его дрожали.
- Мама, - прошептал он. - Мама...
- Где мама? - осторожно спросил я.
- На фронте, - был ответ.
И я понял, что родной дом был для него частицей мамы.
У тети Вали горели камелек и лампада - печурка и коптилка. В комнате было очень тесно - собралось много ребят: Алла, Женя, Сережа, Вадик. Мы сидели плотным кольцом, окружив печурку, и пели старую довоенную песню:
Бегут состав за составом,
За годом катится год...
Пели тихо, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Эта песня возвращала нас в далекое и близкое мирное время.
Потом песня затихла, кончилась.
- В мирное время люди мечтали о будущем, а мы теперь мечтаем о прошлом, - вдруг сказала Женя.
- Это потому, что теперь будущее и есть прошлое: жизнь без войны.
