Юрий Яковлев - Неприкосновенный запас (Рассказы и повести)
Ладно! Мне не до танго! Я поднялся на шестой этаж. Постучал. Дверь открыл мальчик в шарфе, намотанном на шею, в длинном, вероятно отцовском, пальто. Впавшие щеки, пустые глаза...
- Левушка?!
Мальчик посмотрел на меня, как на чужого, и пошел в комнату. Я прикрыл входную дверь и направился за ним. Он приблизился к столу и принялся вертеть ручку патефона. Он вертел ее молча и сосредоточенно, и на всю комнату звучала хриплая, заигранная пластинка.
- Зачем ты вертишь? - спросил я.
Левушка промолчал и тупо продолжал свое занятие.
Странная догадка мелькнула у меня. Я подошел к нему ближе, сел рядом на стул, стал расспрашивать его:
- Как ты живешь, Левушка? Как твое здоровье? Как мама?
Своими вопросами я хотел оторвать мальчика от его странного занятия.
- Надо крутить, - ответил он и впервые посмотрел на меня с интересом.
- Левушка, ты узнаешь меня? Ты помнишь "Тачанку"? Хочешь опять танцевать?
Левушка опустил глаза, казалось напряженно думая над моими словами, потом сказал:
- А кто же будет крутить?
Я почувствовал горький прилив отчаяния.
- Я! Я буду крутить! А ты будешь танцевать!
Мальчик снова посмотрел на меня отсутствующими глазами.
Тогда я полез в свой мешок и достал оттуда сухарь и кусок сахара. Глаза мальчика болезненно сощурились. Он осмотрел сухарь, сел на диван и, как зверек-грызун, начал слабо скрести сухарь зубами. А я крутил ручку патефона и испытывал почти физическую боль от странного безумия Левушки.
- А кто же ночью крутит эту машину? - сам не знаю почему, спросил я.
- Мама.
Я опустил руку. Патефон замолчал. Опьяненный неожиданной сытостью, мальчик не заметил, что "Брызги шампанского" умолкли.
- Левушка, - сказал я, подходя к мальчику, - вставай, одевайся. Мы поедем в больницу. Все будет в порядке.
Мы вышли на улицу. Это была темная узкая улица, которая одним концом упиралась в Фонтанку. Я нес патефон. Вдруг завыли сирены.
Мимо нас пробежало несколько человек. Они бежали так медленно, что их можно было обогнать обычным хорошим шагом. Они бежали скорее по привычке, чем от страха.
Мы зашагали быстрее. Левушка еле волочил ноги, и у него сразу появилась одышка: видимо, он мало двигался.
Когда мы очутились на набережной, я услышал хорошо знакомый мне металлический шорох приближающегося снаряда. Звук усиливался с леденящим нарастанием, и казалось, снаряд летит прямо в нас с Левушкой.
- Ложись! - скомандовал я мальчику.
Я бросил патефон и упал на мостовую, а Левушка сделал еще несколько шагов и тоже упал. Снаряд разорвался близко. Послышался жалостный звон разбитого стекла. Я хотел было подняться, но тут шарахнул второй. Он разорвался в Фонтанке, подняв столб воды, и на набережную обрушился град осколков льда. Третий снаряд разорвался далеко.
Я встал и подошел к мальчику.
- Левушка, вставай!
Не отозвался Левушка. Я перевернул его с живота на спину. Он смотрел на меня неподвижными глазами.
- Левушка! Ле...
И тут я заметил рядом с его головой на снегу как бы маленький клочок кумача. Я бережно поднял с земли мертвого мальчика и понес его, не разбирая дороги. Я нес его как живого. Как спящего.
Репродукторы ожили, диктор объявлял отбой. Он столько раз повторял слово "отбой", что мне казалось, что это Левушкин патефон крутит пластинку с одним-единственным словом "отбой".
Я сильнее прижал к себе Левушку, словно хотел согреть его, запоздало заслонить от смерти. Но смерть не приходит дважды.
Я похоронил Левушку, можно сказать, по всем правилам. За банку консервов раздобыл гроб из неструганых досок. Положил его поудобней... Когда в последний раз я глянул ему в лицо, то вдруг увидел прежнего, довоенного Левушку: спокойного, сосредоточенного, как бы улыбающегося. Смерть освободила его от страданий, забрала с собой не блокадного, обезумевшего мальчика, а прежнего Левушку, которого я знал и любил.
Я сам заколотил крышку гроба - прибил три доски... Бросил горсть родной ленинградской земли, жесткой, как железо. И пошел.
В двенадцать часов по ночам
Из гроба встает барабанщик.
Где мне найти барабан, чтобы бить изо всех сил, заглушить горе? Не слышать, как осколки земли бьют по крышке гроба, но слышать "Брызги шампанского". Но разве грохотом барабана разгонишь горечь, которая разлилась по сердцу, наполнила его до краев! Левушка, Левушка... Когда я нес его, он был таким легким. До сих пор ощущаю эту пугающую легкость.
Не было у меня барабана. Я шел, съежившись от холода. На плече болтался мой заметно полегчавший вещмешок. Края подшлемника покрылись колючими кристалликами инея.
Куда мне идти? Что мне делать? Кого я должен спасать в первую очередь?
Тамару Самсонову? Аллу Петунину? Женю Сластную? Шурика... Опять забыл его фамилию...
А как же артисты балета для политотдела?
Галя непонимающе смотрела на меня. Ее глаза никогда не видели Невский, занесенный снегом, где по сугробам змеилась небольшая узкая тропа. Весь Невский уместился на этой тропке - последнем ручейке жизни.
Не видела Галя, как падает человек и больше не поднимается. Раны нет. Крови нет. Упал, сраженный пулей-невидимкой... Дистрофия. Утрата интереса к жизни... Трубы остыли, не дышат. Уставились черными безжизненными жерлами в зенит, а над ними, в сером, тяжелом, как вода, небе, серебристые рыбы аэростатов заграждения: город погрузился на дно, над ним плывут рыбы, а ночью сквозь толщу воды чуть поблескивают звезды... Но маленькие печурки выставили свои трубы в форточки-амбразуры, и над ними теплятся слабые призрачные дымки. Словно война разменяла могучие городские дымы на множество мелких, слабых, немощных. До войны люди приходили к соседям на чай, на пирог. Теперь приходят на тепло. Люди остаются людьми. Понимаешь, Галя?
Трудно понять, если глаза не видели этой невской тропки, на которой жили и умирали люди. Так и лежали на обочине, Галя!
- Зачем вы мне об этом рассказываете? Мне страшно.
- Разве тебе это не интересно? Ты должна побороть этот страх.
- Зачем? Чтоб быть похожей на нее, на балерину политотдела? Разве обязательно быть похожей на нее? Она хорошо танцевала?
Девочка атаковала меня своими настойчивыми вопросами, на которые не ответишь однозначно: да - нет.
В этот день со мной произошло что-то страшное и значительное. Если бы у меня были темные волосы, я бы поседел. Мне вдруг мучительно захотелось убежать отсюда на дамбу, к себе на батарею, к своим ребятам. Снова стать пятым номером третьего орудия. И никакого балета!
Передо мной возникал безумный Левушка, который, как затравленный зверек, грыз свой сухарь. А танго "Брызги шампанского" звучало как траурный марш. Потом его заглушал звук молотка - это я заколачивал Левушкин гроб-ящик.
Что мне делать? Как спасти их, моих родных ребятишек, от безумного голода и от осколков снарядов?
Когда я добрел до комнаты тети Вали, мои силы были на исходе. Я сбросил с плеча свой мешок и негнущимися пальцами долго развязывал тесемочки ушанки под подбородком. Сбросил заледеневшую шинель.
Тетя Валя сидела у стола и при свете коптилки чинила застиранные госпитальные простыни. Она поняла, что со мной творится что-то неладное, и не стала докучать мне расспросами.
Я заметил, что на столе лежат серебряные часы Вадика. Шел отдавать, а они, оказывается, были дома. Везет мне с этими часами! В тишине было слышно, как они тикают, ходят. Значит, тетя Валя завела их, вернула к жизни.
Я повалился на диван и некоторое время лежал неподвижно. И вдруг почувствовал, что не могу хранить в себе весть о гибели Левушки.
- Тетя Валя, - сказал я, повернувшись к ней. - Тетя Валя, сегодня на моих глазах погиб Левушка... Надо спасать ребят!
Тетя Валя уронила руки с шитьем на колени.
- Он как-то потерял номерок - я ему пальто не хотела отдавать, Левушке, - прошептала, вспомнила она.
- Я соберу их, спасу, а потом буду искать артистов. Ведь я успею, правда, тетя Валя?
Старая женщина подняла глаза и долго смотрела на меня. В это время раздался приглушенный стук. Она поднялась и тяжело зашагала к двери.
- Принимай гостей, - сказала тетя Валя.
Передо мной стоял Вадик.
- Я не гость... я по делу... - Вадик извлек откуда-то из-за пазухи сверток. - Я принес ноты... Здесь весь репертуар ансамбля.
Я почувствовал облегчение. Теперь мной двигало одно желание - собрать ребят, вернуть их к любимому занятию и этим, быть может, спасти их.
6
Чугунная ограда покрылась ворсом инея - белые узоры, белые цветы. Была в этой белизне какая-то мертвенная красота. И здание бывшей Мариинской гимназии, застывшее в глубине сквера, тоже казалось неживым. Только слабый дымок, курящийся у одного из окон второго этажа, - значит, жизнь в этом доме теплится.
Я вошел в вестибюль. Вешалка была пуста. Только номерки аккуратно висели на крючках, как в мирное время в дни каникул. Поднялся на второй этаж. Пошел по коридору с высокими заиндевевшими сводами. Старался идти тише, но мои шаги глухо отдавались в пустом пространстве. И вдруг кто-то окликнул меня:
