Юрий Яковлев - Неприкосновенный запас (Рассказы и повести)
- Я бы на твоем месте съела жареных фаршированных дроздов... для разнообразия.
Я закрыл глаза и закусил губу.
- Тушеный каплун, фаршированный грецкими орехами.
- Битки из филе глухаря.
Я тихо открыл дверь - ребята не заметили моего появления. Я отыскал в углу вещевой мешок и вывернул его наизнанку - на пол упал обмылок. Спасительный мешок был пуст!
- Салат оливье с крабами...
Я не выдержал. Отбросил пустой мешок в сторону и выбежал на улицу.
Я шел по пустынному темному городу, на ощупь находя дорогу. Меня качало от слабости, но я изо всех сил крепился. Перед глазами стояли серые лица ребят, а в ушах звучали далекие, словно взятые из чужого языка слова: каплун, пулярка, артишоки, пудинг из телячьих мозгов, пончики четвертым манером... Но у всех этих слов был один голодный, блокадный смысл: хлеб, хлеб, хлеб.
Мне было трудно идти, не хватало воздуха. С каждым вздохом вместо воздуха в легкие вливался жидкий холод. Ноги стали ватными, плечи опустились, в голове возник какой-то странный шум. Я почувствовал, что теряю равновесие, что вот-вот упаду. Тогда я нагнулся, вернее, меня шатнуло в сторону дома, и я ухватился за водосточную трубу. Я прижался к ней всем телом и щекой. Хорошо, что щека была защищена подшлемником, иначе бы она примерзла к оцинкованному железу. Я стоял, прижавшись к трубе, а все вокруг ходило ходуном. Перед глазами вертелись черные круги. Они приближались, готовые размолоть меня, как жернова огромной гудящей мельницы. Мне показалось, что сейчас труба, а вместе с ней дом рухнут и раздавят меня. Я глотнул жидкого воздуха, закрыл глаза...
Когда я очнулся, то оказалось, что я лежу на топчане в теплом помещении и надо мной склонился капитан, старый знакомый - комендант района. Я подумал, что это бред, - неоткуда взяться капитану. Но тут он заговорил:
- Ну, Корбут, что ж ты так. Приволок в город мешок жратвы, а сам падаешь в голодный обморок.
Я молча смотрел на капитана. Большеголовый солдат поднес мне кружку сладкого чая. Я сделал несколько глотков и привстал.
- Лежи, лежи... - Капитан мягко надавил на плечо рукой, уложил меня. - Ты приказ-то выполнил?
Я покачал головой:
- В Ленэстраде не оказалось танцоров, кто остался жив - на фронте.
- Что же ты делал все эти дни?
- Спасал своих ребятишек.
Капитан удивленно посмотрел на меня.
Тогда я с трудом приподнялся на локте и стал рассказывать:
- До войны я работал во Дворце пионеров балетмейстером. Там у меня были юные танцоры. Сейчас я собрал оставшихся в живых. Может быть, они будут выступать перед ранеными в госпиталях... Мои ребятишки.
- Хорошие танцоры?
- Отличные. Вы даже не представляете себе...
- Вот и привези их в политотдел, - вдруг сказал капитан, - чего мудрить-то.
И пока я, ошеломленный его предложением, ворочался на жестком топчане, капитан ходил по комнате.
- А я тебя вначале за спекулянта принял, - сказал он и тихо засмеялся.
Утром пришла Тамара, и мы со всей нашей командой отправились в класс.
Я открыл дверь ключом и вошел, ступая осторожно, словно класс был заминирован. Паркет сухо похрустывал под ногами. Ребята стояли в дверях, внимательно наблюдая за мной. Брезжил рассвет, и казалось, что в окна были вставлены синие стекла. Зеркала заиндевели и стали матовыми. Я увидел мутное, невнятное отражение человека и не узнал самого себя.
Подошел к роялю. Открыл крышку. Взял несколько аккордов. Прислушался. Звуки долго держались, словно застыли. В классе стоял холод. Почти такой, как на улице.
- Что ж вы не заходите? - сказал я ребятам. - Заходите, заходите.
Ребята вошли как-то робко, неуверенно, словно не узнавали свой класс. Вошли и стали снимать пальто.
- Экзерсис помните?
- Помним.
- Попробуем.
Они подошли к стенке. Взялись за поручень. Встали в позицию.
Я заиграл. И ребята стали делать упражнения. В ватниках, в валенках это получалось неуклюже, да и силенок у ребят было мало.
- Раз, два, три. Женя, прямее корпус. Раз, два, три! Вадик, приседай глубже! Раз, два, три...
Незаметно класс заполнился светом. Зажглись люстры. Засверкали зеркала. Вместо ватников и валенок появились трико и туфли. Звучала музыка. И мой голос звонко командовал:
- Раз, два, три!
Это память перенесла меня в старое, довоенное время. И на меня пахнуло праздником, жизнью, юностью.
И вдруг двери резко распахнулись. Загремели тяжелые шаги. И в класс вошли красноармейцы. Они несли железные койки с сеткой ромбиками. Музыка сразу оборвалась. Огни погасли. В лицо пахнул холод. Подхватив свои пожитки, ребята жались к стене.
А я все еще сидел за роялем, не понимая, что происходит.
Какой-то сержант скомандовал:
- Госпиталь расширяется. Освобождайте помещение.
Я медленно закрыл крышку рояля. За окнами завыли сирены.
Когда мы с ребятами шли обратно, в коридорах было людно. Несли койки и белую госпитальную мебель. Стуча костылями, шли раненые. Звучали команды.
Мы вернулись в тети Валину комнату. Но едва затворили за собой дверь, как где-то очень близко с грохотом разорвался снаряд. На пол со звоном посыпались стекла. Ребята прижались ко мне, как бы ища защиты. И тогда Тамара сказала:
- Разве здесь не фронт?
Ветер рвал на окне занавеску. Вблизи гремели выстрелы. Я внимательно посмотрел на своих ребят и вдруг почувствовал их правоту, признал за ними право принимать решение. И спросил:
- Вы готовы разделить со мной опасности фронта?
- Готовы! - на одном дыхании ответили ребята. И глаза их были полны решимости.
10
Ребята стоят на снегу перед Художественным корпусом, построившись в одну шеренгу.
Я провожу смотр своему войску: гашу в себе чувство нежности и стараюсь напустить на себя как можно больше суровости. Я командую:
- Равняйся! Смирно! По порядку номеров рассчитайся!
- Первый, второй, третий, четвертый, пятый...
Как мало! Словно уже побывали в бою. Был взвод, осталось одно отделение.
- Вопросы есть? - спрашиваю сурово я.
Сережа, как в школе, поднимает руку.
- Нам дадут автоматы?
- У вас на фронте будут другие дела, - отвечаю. - Главное - чтоб хватило сил танцевать.
Войско построено. Костюмы в рюкзаках. Рюкзаки погружены на Сережины водовозные сани.
- Часы не забудьте, - говорит тетя Валя. Серебряная луковица болтается на длинной цепочке.
- Пусть они побудут у вас, - откликается Вадик. - Кончится война заберем.
И почему-то все улыбаются, и тетя Валя тоже.
- Храни вас господь! - шепчет она.
А я командую:
- Напра-во! - Скрипнул снег. - Ша-гом марш!
Не заиграл оркестр. Только метроном - сердце города - отсчитывал шаги моим ребятишкам. Раз-два, левой! Раз-два...
Мы идем по ледяным сугробам Невского. А под снегом - под холодным пеплом - лежат безжизненные трамвайные рельсы. Все забыли о них. А я вспомнил, как они поют, гудят под колесами трамваев, два веселых городских ручейка.
Я наблюдаю за Тамарой.
Ее маленькая головка укутана маминым платком. Платок делает ее взрослой. Она поглощена мыслями о том, что происходит с ней, с ее товарищами. Наверное, все так невероятно, что кажется сном.
Мы идем молча, идем трудно, тяжело дышим. И не видим, как за нами метрах в ста бежит мальчик. Он кричит: "Ребята, подождите!" - мы не слышим, у нас у всех закрыты уши.
И вдруг Алла Петунина оглянулась.
- По-моему, нас кто-то догоняет.
- Это Шурик! - крикнул Сережа и побежал назад.
Увидев меня, Шурик виновато улыбнулся.
- Ходить надо уметь, ходить надо любить, - пробормотал он.
- Ходить надо мочь, - улыбнулся Сережа и стал раздавать ребятам рюкзаки с костюмами, чтобы освободить сани.
Шурика, "умевшего ходить", посадили в сани, повезли. А он все говорил, говорил:
- Ребя... я с вами... Я сбежал из стационара, меня бы все равно через неделю выписали... Можно с вами, Борис Владимирович?
- Можно, - говорю я. Хочу говорить строго, а сам улыбаюсь. - Ты уже с нами.
- Ты наш лучший танцор, - неожиданно сказала Женя. - Мы без тебя не можем.
Лицо Шурика, бледное, скуластое от истощения лицо, посветлело.
- Ребя! Верно? Верно, я хорошо танцевал?
- Ты тянул всю "Тачанку", - вдруг сказала Тамара. - Ты нам поможешь.
- Помогу, - неуверенно ответил Шурик и замолчал.
Его стало клонить ко сну.
И снова тихо. Скрип саней. До Московского вокзала недалеко. Улица Марата, следующая Пушкинская. Это перед войной было недалеко, а сейчас...
Впереди показалась башня Московского вокзала.
Маленький паровозик с одним-единственным вагончиком стоял под парами, ожидая часа отправления. Этот час определялся не расписанием, а совершенно другими обстоятельствами, не имеющими никакого отношения к законам железной дороги. Ждали, когда стемнеет и фашистские самолеты и артиллерия не смогут помешать паровозику двинуться к станции своего назначения, к фронту.
На безлюдном, заметенном снегом перроне никто ни с кем не прощался и никто никого не встречал, не сновали веселые тележки носильщиков, а паровозик, жаркий, дышащий со свистом, покрытый капельками пота паровозик казался существом инородным, выходцем совсем из другой стихии.
