Адольф Гофмейстер - Кто не верит — пусть проверит
— Когда это было?
— В 1500 году. Гид Мексиканского бюро путешествий, не зная, кто мы, с восхищением рассказывал нам: «Представьте себе, уважаемые господа и дамы, что Эрнан Кортес пригласил лучших специалистов по добыче серебра, чтобы они заложили ему рудники здесь, в Тахко. Это были два чешских рудокопа из Кутной горы».
— Папа, это ты серьезно? И это доказано?
— В книгах я этого нигде не нашел, но так рассказывают жители Тахко. Вероятно, это старинное предание. Весьма возможно, что так оно и было. Но, если тебя кто-нибудь спросит, откуда я это знаю, скажи, что от одного старого индейца, который был проводником иностранцев в Тахко.
— Индейца с перьями?
— Нет. Без перьев, а в кепи с козырьком. И на околыше у него значилось, что он гид. Он показал нам лавки чеканщиков серебра и серебряных дел мастеров, обратил наше внимание на то, что мы приехали как раз в День поминовения усопших. Знаешь, такой грустный, дождливый день, когда поминают умерших и вы с бабушкой возлагаете на Ольшанском кладбище венки на могилы. Но тут светило солнце и не было никакого намека на грусть. Мексиканцы не боятся смерти. Для них в черепе, скелете, в самой смерти нет ничего страшного. В День поминовения магазины полны тортами, украшенными сахарными черепами, пряничными скелетами и конфетами, имеющими форму костей. По улицам тянутся к кладбищам вереницы мексиканцев, ярко, по-праздничному одетых, с корзинками, полными еды, с флягами пульке — мексиканской водки. Они располагаются на могилах, едят, пьют, пируют и поминают умерших. Гремят оркестры, и веселье затягивается до утра.
По улицам тянутся вереницы мексиканцев, ярко, по-праздничному одетых, с корзинками, полными еды, с флягами пульке…
Потом наш гид повел нас в красивый дом, внутри выложенный синими плитками из Пуэбло. Дом стоял в тени столетних деревьев, отсюда открывался прекрасный вид на город. В дверях гид остановился и кратко сообщил: «Здесь жил профессор Александр Фридрих Гумбольдт». Больше он ничего не знал, и я подозреваю, что те три американца и один голландец, которые были с нами, знали о Гумбольдте не больше, чем ты.
— Но я о нем ничего не знаю! Кто это?
— Это один из самых знаменитых путешественников и географов в мире, который заложил основы современной научной географии. Родился он в 1769 году и объехал почти весь мир. Был в Америке, в Азии, на Урале, в Сибири, в Перу и в Мексике. И во всем мире что-нибудь да названо его именем.
— Что например?
— Горный хребет в Китае; горы в Средней Азии, Австралии и Новой Зеландии; озеро и река в Соединенных Штатах Америки; ледник в Гренландии; минерал гумбольдит, университет в Берлине — в Германской Демократической Республике, и, наконец, кратер на Луне.
— Но там он не был.
— Не был. Ну а здесь, в Мексике, он был как раз, когда восемнадцатое столетие сменилось девятнадцатым.
— Наверно, вначале все путали. Но это, должно быть, замечательно! Придешь после рождественских каникул в школу, а за это время уже началось двадцать первое столетие! И никакой разницы не видно.
— Я тоже завидовал Гумбольдту. Мне хотелось бы дожить до того, чтобы дрожащей рукой — мне будет тогда девяносто восемь лет — нарисовать на кого-нибудь карикатуру, для проверки взглянуть на календарь и подписать: «А. Г. 2000 год».
— А что делал этот Гумбольдт?
— Писал книги о том, как прекрасна земля. Он объездил весь мир, знал всё не по книгам, а всюду побывал сам. И, конечно, не мог об этом не написать. Он провел на чужбине почти всю свою жизнь. Двадцать лет в Париже. И только потом вернулся в Германию. После его возвращения к нему пришел какой-то любопытный человек, наверно это был журналист, и спрашивает: «Господин Гумбольдт — тогда еще не говорили „товарищ“, — господин Гумбольдт, вы видели весь мир, у вас такой опыт, какого ни у кого нет, — назовите, пожалуйста, три самых красивых города на свете». Это, Кнопочка, не выдумка, это было на самом деле. Господин Гумбольдт задумался, и… угадай, что он ответил.
— Я бы знал, что сказать.
— Скажи-ка.
— Ну, нет! Не скажу. Нарочно не скажу. Сначала расскажи, что он ответил.
— Неаполь, Константинополь и Прага.
— Я так и знал! Я знал, что одним из них будет Прага!
— А откуда ты знал?
— Но ведь Прага самый красивый город в мире! Верно?
— Верно. Видишь ли, куда бы мы ни отправились — в мексиканские ли рудники, — мы найдем там чешских рудокопов, или в дом Гумбольдта — мы узнаем, что он говорил о Праге. Человек не может оторваться от своей родины. Словно наши даже не отмеченные на карте Ржички — центр мира.
— А разве это не так?
— Почти что так. Для человека центр мира там, где его родина. В конце концов, ты прав. Путешествие, из которого не возвращаются домой, — уже не путешествие. Это изгнание. Эмиграция. А быть изгнанником, вечным иностранцем, знать, что твой дом — не дома, — это самый страшный удел, какой только может постигнуть чеха. Не иметь возможности вернуться домой… Мы с мамой испытали это во время войны и знаем, что это такое.
Некоторое время царило молчание. Каждый из нас думал о своем. Прошла с корзиночкой ежевики босая девочка из домика, что стоит повыше нашего. Внизу, по склону гор, люди шли к роднику за водой. Вдали, на горизонте, тяжелый воз тащился к Дворкам. Еще дальше отроги гор ступенями спускались к чешской равнине. Открытой, синей, белой, широкой.
— Иди сюда! Посмотри вокруг! Ну, не прекрасно ли здесь, у нас дома? А?
ВОЙНА И МИР,
или
БЫК И ГОЛУБЬ
В Ржичках весна. В других местах она уже кончилась, но здесь, в горах, она в самом разгаре. Мы собирали первые цветы. А потом тщетно пытались смастерить свисток. Вероятно, я забыл, как это делается, — свисток молчал. Но весна была весной.
О Пикассо речь зашла потому, что перед нами на лужайке сидели два голубя, один из них был белый. Мы заговорили о голубятниках, о том, что горняки в Северной Франции разводят голубей. Потом от голубятников мы перешли к голубю мира. Впрочем, в таких поворотах беседы нет ничего удивительного — ведь между всеми явлениями существует поразительная связь. Белый голубь, вспугнутый нашими шагами, вспорхнул, промелькнул над домиком Янсов и улетел, четко выделяясь на фоне черного леса.
— В угольном бассейне Северной Франции, около Лилля, у бельгийской границы, как-то вспыхнула забастовка горняков. Нищенская заработная плата, опасная работа, недостаточное социальное обеспечение в случае болезни и старости, рост дороговизны довели горняков до отчаяния, и они прекратили работу. «Мы не будем рубить уголь до тех пор, пока вы, хозяева, не удовлетворите наши требования». Работа на шахтах прекратилась, и пикеты стачечных комитетов следили, чтобы штрейкбрехеры не спускались под землю.
— Кто это — штрейкбрехеры, папа?
— Штрейкбрехеры — это предатели, которые подрывают единство рабочих тем, что во время стачки работают в шахтах вместо бастующих. Этим они срывают стачку, лишают рабочих возможности добиться своей цели. Понимаешь?
— Да, папа. Они портят игру.
— Верно. Но в этой игре иногда на карте стоит жизнь. Отряды полиции наводнили весь бастовавший район. Чтобы рабочие не могли договориться, были запрещены собрания. Если, вопреки запрету, рабочие собирались, полиция разгоняла их штыками. Но на этот раз забастовщики оказались сильнее полиции. Сильнее французского правительства, поддерживавшего владельцев шахт. На стороне стачечников был французский народ. Крестьяне со всех концов страны привозили стачечным комитетам продукты — муку, картофель, сыр. Видишь ли, когда рабочие бастуют, они не получают заработной платы, им не на что жить и нечем кормить свои семьи, своих детей. По всей Франции проводились сборы в пользу бастующих. В Париже редакция рабочей коммунистической газеты «Юманите» открыла кассу, перед которой целые дни стояла очередь — люди приносили свою скромную лепту в помощь бастующим. У сидевшей в окошечке кассирши — ее звали Люсьен — от радости выступали слезы на глазах, когда она видела, как рабочие и учителя, чиновники и кондукторы, актеры и шоферы, старушки и школьники один за другим выкладывали свой франк, чтобы помочь горнякам, борющимся за свои права. Положение бастовавших было ужасным. Стачка продолжалась уже две недели. Хозяева были непреклонны, и горняки буквально голодали. Как-то раз, в полдень, перед кассой «Юманите» в очередь стал невысокий человек с живыми черными глазами, в берете и потрепанных брюках. Дойдя до окошка, он вытащил из кармана и протянул кассирше смятый клочок бумаги и быстро скрылся в уличной толпе. Люсьен расправила бумажку. Прочла ее. Снова перечитала. Она не верила своим глазам. Посмотрела внимательно и… упала в обморок. Принесли воды, привели ее в чувство, затем подняли с пола поразившую ее бумажку. Это был чек. Чек на один из парижских банков. «Выплатить предъявителю с моего счета 1 000 000 (словами — один миллион) французских франков». А под этой головокружительной цифрой была нацарапана известная подпись: Пабло Пикассо. Если ты окажешься среди горняков Лилльского бассейна и спросишь их, кто величайший художник нашего времени, то не удивляйся, когда все они, не задумываясь, ответят: «Пабло Пикассо». Истинно великий художник не может быть плохим человеком. Всегда ясно, на чьей он стороне.
