Бенжамен Констан - Адольф
Обзор книги Бенжамен Констан - Адольф
Бенжамен Констан
Адольф
Перевод П. А. Вяземского (1829).
Александру СергѢевичу Пушкину
Прими мой переводъ любимаго нашего романа. Смиренный литографъ, приношу великому живописцу блѣдный снимокъ съ картины великаго художника. Мы такъ часто говорили съ тобою о превосходствѣ творенія сего, что, принявшись переводить его на досугѣ въ деревнѣ, мысленно относился я къ суду твоему; въ борьбѣ иногда довольно трудной мысленно вопрошалъ я тебя, какъ другую совѣсть, призывалъ въ ареопагъ свой и Баратынскаго, подвергалъ вамъ свои сомнѣнія и запросы и руководствовался угадываніемъ вашего рѣшенія. Не страшитесь однако же, ни ты, ни онъ: не налагаю на васъ отвѣтственности за худое толкованіе молчанія вашего. Иначе моя довѣренность къ вамъ была бы для васъ слишкомъ опасна, связывая васъ взаимнымъ обязательством въ случайностяхъ предпріятія моего.
Что бы ни было, даръ, мною тебѣ подносимый, будетъ свидѣтельствомъ пріязни нашей и уваженія моего къ дарованію, коимъ радуется дружба и гордится отечество.
К. Вяземскій. Село Мещерское (Саратовской г.) 1829 года.Отъ переводчика
Если бы можно было еще чему нибудь дивиться въ странностяхъ современной литературы нашей, то позднее появленіи на Русскомъ языкѣ романа, каковъ Адольфъ, должно бы было показаться непонятнымъ и примѣрнымъ забвеніемъ со стороны Русскихъ переводчиковъ. Было время, что у насъ все переводили, хорошо или худо, дѣло другое, по по крайней мѣрѣ охотно, дѣятельно. Росписи книгъ, изданныхъ въ половинѣ прошлаго столѣтія, служатъ тому неоспоримымъ доказательствомъ. Нынѣ мы болѣе нежели четвертью вѣка отстали отъ движеній литтературъ иностранныхъ. Адольфъ появился въ свѣтъ въ послѣднемъ пятнадцатилѣтіи: это первая причина непереселенія его на Русскую почву.
Онъ въ одномъ томѣ — это вторая причина. Переводчики наши говорятъ, что не стоитъ присѣсть къ дѣлу для подобной бездѣлицы, просто, что не стоитъ рукъ марать. Книгопродавцы говорятъ въ свою очередь, что не изъ чего пустить въ продажу одинъ томъ, ссылаясь на обычай нашей губернской читающей публики, которая по ярмаркамъ запасается книгами, какъ и другими домашними потребностями, въ прокъ такъ, чтобы купленнаго сахара, чая и романа было на годъ, вплоть до новой ярмарки. Смиренное, однословное заглавіе — есть третья причина безъизвѣстности у насъ Адольфа. Чего, говорятъ переводчики и книгопродавцы, ожидать хорошаго отъ автора, который не съумѣлъ пріискать даже заманчиваго прилагательнаго къ собственному имени героя своего, не съумѣлъ, щеголяя воображеніемъ, поразцвѣтить заглавія своей книги.
Остроумный и внимательный наблюдатель литтературы нашей говорилъ забавно, что обыкновенно переводчики наши, готовясь переводить книгу, не совѣтуются съ извѣстнымъ достоинствомъ ея, съ собственными впечатлѣніями, произведенными чтеніемъ, а просто наудачу идутъ въ ближайшую иностранную книжную лавку, торгуютъ первое твореніе, которое пришлось имъ по деньгамъ и по глазамъ, бѣгутъ домой и черезъ четверть часа перомъ уже скрыпятъ по заготовленной бумагѣ.
Можно рѣшительно сказать, что Адольфъ превосходнѣйшій романъ въ своемъ родѣ. Такое мнѣніе не отзывается кумовствомъ переводчика, который болѣе, или упрямѣе самого родителя любитъ своего крестника. Оно такъ и должно быть. Авторъ, несмотря на чадолюбіе, можетъ еще признаваться въ недостаткахъ природнаго рожденія своего. Переводчикъ въ такомъ случаѣ движимъ самолюбіемъ, которое сильнѣе всякаго другаго чувства: онъ добровольно усыновляетъ чужое твореніе и долженъ отстаивать свой выборъ. Нѣтъ, любовь моя къ Адольфу оправдана общимъ мнѣніемъ. Вольно было автору въ послѣднемъ предисловіи своемъ отзываться съ нѣкоторымъ равнодушіемъ, или даже небреженіемъ о произведеніи, которое, охотно вѣримъ, стоило ему весьма небольшаго труда. Во-первыхъ, читатели не всегда цѣнятъ удовольствіе и пользу свою по мѣрѣ пожертвованій, убытковъ времени и трудовъ, понесенныхъ авторомъ; истина не болѣе и не менѣе истина, будь она плодомъ многолѣтнихъ изысканій, или скоропостижнымъ вдохновеніемъ, или раскрывшимся признаніемъ тайны, созрѣвавшей молча въ глубинѣ наблюдательнаго ума. Во-вторыхъ, не должно всегда довѣрять буквально скромнымъ отзывамъ авторовъ о ихъ произведеніяхъ. Можетъ быть, нѣкоторое отреченіе отъ важности, которую приписывали творенію сему, было и вынуждено особенными обстоятельствами. Въ отношеніяхъ Адольфа съ Элеонорою находили отпечатокъ связи автора съ славною женщиною, обратившею на труды свои вниманіе цѣлаго свѣта. Не раздѣляемъ смѣтливости и догадокъ добровольныхъ слѣдователей, которые отыскиваютъ всегда самого автора по слѣдамъ выводимыхъ имъ лицъ; но понимаемъ, что одно разглашеніе подозрѣнія въ подобныхъ примѣненіяхъ могло внушить Б. Констану желаніе унизить собственнымъ приговоромъ цѣну повѣсти, такъ сильно подѣйствовавшей на общее мнѣніе. Наконецъ, писатель, перенесшій наблюденія свои, соображенія и дѣятельность въ сферу гораздо болѣе возвышенную, Б. Констанъ, публицистъ и дѣйствующее лицо на сценѣ политической, могъ безъ сомнѣнія охладѣть въ участіи своемъ къ вымыслу частной драмы, которая, какъ ни жива, но все должна же уступить драматическому волненію трибуны, исполинскому ходу стодневной эпопеи и романическимъ событіямъ современной эпохи, которыя нѣкогда будутъ исторіей.
Трудно въ такомъ тѣсномъ очеркѣ, каковъ очеркъ Адольфа, въ такомъ ограниченномъ и, такъ сказать, одинокомъ дѣйствіи болѣе выказать сердце человѣческое, переворотить его на всѣ стороны, выворотить до дна и обнажить наголо во всей жалости и во всемъ ужасѣ холодной истины. Авторъ не прибѣгаетъ къ драматическимъ пружинамъ, къ многосложнымъ дѣйствіямъ, въ симъ вспомогательнымъ пособіямъ театральнаго, или романическаго міра. Въ драмѣ его не видать ни машиниста, ни декоратора. Вся драма въ человѣкѣ, все искусство въ истинѣ. Онъ только указываетъ, едва обозначаетъ поступки, движенія своихъ дѣйствующихъ лицъ. Все, что въ другомъ романѣ было бы, такъ связать, содержаніемъ, какъ-то: приключенія, неожиданные перепонки, однимъ словомъ, вся кукольная комедія романовъ, здѣсь оно — рядъ указаній, заглавій. Но между тѣмъ, во всѣхъ наблюденіяхъ автора такъ много истины, проницательности, сердцевѣдѣнія глубокаго, что, мало заботясь о внѣшней жизни, углубляешься во внутреннюю жизнь сердца. Охотно отказываешься отъ требованій на волненіе въ переворотахъ первой, на пестроту въ краскахъ ея, довольствуясь, что вслѣдъ за авторомъ изучаешь глухое, потаенное дѣйствіе силы, которую болѣе чувствуешь, нежели видишь. И кто не радъ бы предпочесть созерцанію красотъ и картинныхъ движеній живописнаго мѣстоположенія откровеніе таинствъ природы и чудесное сошествіе въ подземную святыню ея, гдѣ могъ бы онъ, проникнутый ужасомъ и благоговѣніемъ, изучать ея безмолвную работу и познавать пружины, коими движется наружное зрѣлище, привлекавшее любопытство его?
Характеръ Адольфа вѣрный отпечатокъ времени своего. Онъ прототипъ Чайльдъ Гарольда и многочисленныхъ его потомковъ. Въ этомъ отношеніи твореніе сіе не только романъ сегоднешній (roman du jour), подобно новѣйшимъ свѣтскимъ, или гостиннымъ романамъ, оно еще болѣе романъ вѣка сего. Говоря о жизни своей, Адольфъ могъ бы сказать справедливо: день мой — вѣкъ мой. Всѣ свойства его, хорошія и худыя, отливки совершенно современные, Онъ влюбился, соблазнилъ, соскучился, страдалъ и мучилъ, былъ жертвою и тираномъ, самоотверженцемъ и эгоистомъ, все не такъ, какъ въ старину, когда общество движимо было какимъ то совокупнымъ, взаимнымъ эгоизмомъ, въ который сливались эгоизмы частные. Въ старину первая половина повѣсти Адольфа и Элеоноры не могла бы быть введеніемъ къ послѣдней. Адольфъ могъ бы тогда въ порывѣ страсти отречься отъ всѣхъ обязанностей своихъ, всѣхъ сношеній, повергнуть себя и будущее свое къ ногамъ любимой женщины; но, отлюбивъ однажды, не могъ бы и не долженъ онъ былъ приковать себя къ роковой необходимости. Ни общество, ни сама Элеонора не поняли бы положенія и страданій его. Адольфъ, созданный по образу и духу нашего вѣка, часто преступенъ, но всегда достоинъ состраданія: судя его, можно спросить, гдѣ найдется праведникъ, который броситъ въ него камень? Но Адольфъ въ прошломъ столѣтіи былъ бы просто безумецъ, которому никто бы не сочувствовалъ, загадка, которую никакой психологъ не далъ бы себѣ труда разгадывать. Нравственный недугъ, которымъ онъ одержимъ и погибаетъ, не могъ бы укорениться въ атмосферѣ прежняго общества. Тогда могли развиваться острыя болѣзни сердца; нынѣ пора хроническихъ: самое выраженіе недугъ сердца есть потребность и находка нашего времени. Нигдѣ не было выставлено такъ живо, какъ въ сей повѣсти, что жестокосердіе есть неминуемое слѣдствіе малодушія, когда оно раздражено обстоятельствами, или внутреннею борьбою; что есть надъ общежитіемъ какое-то тайное Провидѣніе, которое допускаетъ уклоненія отъ законовъ, непреложно имъ постановленныхъ; но рано или поздно постигаетъ ихъ мѣрою правосудія своего; что чувства ничего безъ правилъ; что если чувства могутъ быть благими вдохновеніями, то одни правила должны быть надежными руководителями (такъ Колумбъ могъ откровеніемъ генія угадать новый міръ, но безъ компаса не могъ бы открыть его); что человѣкъ, въ разногласіи съ обязанностями своими, живая аномаліи или выродокъ въ системѣ общественной, которой онъ принадлежитъ: будь онъ даже въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ и превосходнѣе ея; но всегда будетъ не только несчастливъ, но и виноватъ, когда не подчинитъ себя общимъ условіямъ и не признаетъ власти большинства.
