Илья Дворкин - Костёр в сосновом бору: Повесть и рассказы
Митька неторопливо слез с камня, направился к лодке. Гоша шёл рядом.
Когда двое увидели лодку, они радостно завопили, замахали руками. Они даже вошли по колено в воду.
Митька медленно грёб. Потом остановился метрах в двадцати от берега.
— Ну, что ж вы, ребята? Гребите сюда! Хо-олодно! — клацкая зубами, закричал тот, что стоял в воде.
Митька молчал и пристально разглядывал двух мокрых людей.
— Возьмём их, Митька, замёрзнут ведь, простудятся, — сказал Гоша.
— Ещё чего. Пусть замёрзнут. Запомнят лучше, — сквозь зубы ответил Митька.
Он развернул лодку и погрёб прочь.
С острова раздался отчаянный вопль. Митька оглянулся и крикнул:
— Эй, браконьеры! Вы тут попрыгайте! Или искупайтесь ещё. А я за вами батьку пришлю. Расскажете ему, как сохатого чуть не утопили.
И он налёг на вёсла. А Гоша притих и глядел на голосящих браконьеров.
Он вдруг почувствовал себя совсем маленьким рядом с решительным и непреклонным Митькой.
Потом Гоша вспомнил беспомощного лося, которого били цепью по голове, и отвернулся от тех двоих.
Совсем ещё детское, пухлощёкое лицо его неожиданно стало суровым и жёстким.
С ПАРУСОМ ЗА СПИНОЙ
Рассказ
Хрустящий город
Вот это была зима! Две недели, не переставая, валил снег. Сухой, пушистый и лёгкий. А потом мороз поднажал — и весь город заскрипел, как тугой кочан капусты.
Одно удовольствие было бродить по такому городу. Под ногами сочно хрупало, на деревьях громоздились пушистые папахи; отряхнёшь ветку — и игольчатую пыль прорежет замороженная бледная радуга.
Неторопливо проезжали рыбацкие обозы. Мохнатые заиндевелые лошадёнки тащили широкие розвальни. В санях на охапках сена лежали неподвижные рыбаки с кирпичным румянцем и курили махорку. Сзади к розвальням были прибиты длинные шесты с толстой верёвочной сеткой между ними. Туда складывали улов.
Лёд в заливе был гладкий, полированный ветром. Только кое-где белели зализанные вытянутые островки снега. Как-то так получилось, что, когда шёл снег, в заливе была вода — весь снег утонул. И теперь лёд был голый. Как на катке.
Мальчишки на санках вылетали по пологому спуску в залив и катились долго-долго.
У Володьки санок не было, зато были у Генки. Одних им вполне хватало.
Правили по очереди. Это было непростое искусство: вытянутая нога волочилась позади; повернёшь ногу вправо — санки влево, и наоборот. Одно плохо: из-за спины переднего ничего не видно. Иной раз нога не туда повернётся и оба ныряют с головой в сугроб. Зато если всё в порядке, санки бесшумно выпрыгивают на лёд и уносятся метров на двести от берега.
Только Генка каждый раз ворчал и ругался, когда шёл назад. Ему не нравилась пословица: «Любишь кататься, люби и саночки возить». Он говорил, что сейчас XX век.
По этому же спуску шли обозы. Возницы привставали на колени. Туго натягивали вожжи. Лошадёнки пугливо прядали ушами, упирались, приседали и так, почти ползком, выбирались на лёд. Там белела накатанная дорога. Лёд был выщерблен копытами и нескользкий. Узкая белая полоса, извиваясь, уходила к горизонту, рассыпалась чёрными точками — даже не верилось, что эти точки — тоже обоз.
Каникулы только начались. Снег вспыхивал под жёстким зимним солнцем, и стеклянно зеленел залив.
Мороз, будто грубой шерстяной рукавицей, обдирал щёки, и где-то в груди, распирая её, рвалась наружу весёлая сила.
Скорости летящих вниз санок не хватало. Володька и Генка подпрыгивали на ходу, старались подстегнуть санки и орали, орали во всё горло, потому что молчать было никак невозможно.
Потом, толкаясь, взбирались наверх и снова — холодящее сердце мгновение полёта. Вверх — вниз! Вверх — вниз!
Не успеешь оглянуться, а солнце раскалённой каплей уже скатилось по круглому небу — и надо идти домой.
Сизыми, одеревенелыми пальцами Володька долго расстёгивал в коридоре пуговицы, стаскивал промороженные валенки и в одних носках бежал к печке. Обнимал горячий изразцовый бок, прижимался к нему по очереди твёрдыми, как яблоки, щеками и блаженно закрывал глаза.
Мама ворчала, говорила, что это кончится воспалением лёгких, и наливала полную тарелку густого, пахучего борща. Володька тянул носом, и у него от нетерпеливого голода начинали дрожать коленки. Пальцы ещё неуверенно держали ложку, но Володька в две минуты выхлёбывал борщ и просил добавки.
Мама добрела и улыбалась потихоньку. За котлетами глаза у Володьки слипались, и прямо от стола он брёл к постели.
Смутно, сквозь сон, слышал, как приходил с завода отец. Мама что-то говорила ему негромко, наверное, о нём, о Володьке, и папа гулко смеялся.
А потом сон наваливался мягкой подушкой, и Володька снова нёсся на санках, выбирался, хохоча, из сугроба, а Генка, сорвав с остриженной наголо головы шапку, орал что-то непонятное, и оттопыренные его уши пылали на морозе. Генка набегал, хватал за плечи и кричал прямо в ухо: «Володька-а!»
Володька просыпался и видел весёлую Генкину рожу, заляпанную расплывчатыми бледными веснушками.
А за окном горел уже и переливался новый день.
Изобретатель воздушного шара
Генку распирали идеи. Одна другой лучше. Но человечество почему-то относилось к ним недоверчиво. Находились даже такие типы, которые просто хихикали. Сёмка Харкевич, например.
Но не таков был человек Генка, чтобы обращать на это внимание. Если уж он вбивал себе в голову что-нибудь всерьёз, то становился таким напористым и красноречивым, что Володька только диву давался. А тем, кто раньше хихикал, было уж не до смеха. Они становились занятыми людьми. Они Генке помогали.
Так было осенью, когда он изобрёл воздушный шар.
Ему полетать захотелось.
Не только лучший друг Володька, но и Серёга Трусов и даже Сёмка Харкевич слушали и вертели головами от Генкиного нахальства.
А Генка заливался соловьём. Он до того договорился, что пообещал обязательно открыть какой-нибудь неоткрытый остров. Пусть самый маленький островочек, но неоткрытый. Он говорил, что самолёты очень быстро летают, могут и не заметить. А на воздушном шаре можно медленно полететь и всё высмотреть.
Из-за этого они чуть с Сёмкой не подрались. Сёмка сказал, что никаких неоткрытых островов нету. Не осталось таких островов. А Генка сказал, что есть. А Сёмка сказал, что нету.
— А я вот дам тебе разок, тогда узнаешь! — сказал Генка.
Володьке и Серёге пришлось их разнимать. Но всё равно Генка их уговорил. Все четверо утащили из дому скатерти из прозрачной плёнки и несколько дней склеивали их.
Генка сделал чертёж. Наверное, это был самый ясный и простой чертёж на свете: на листке в клетку был нарисован круг. И всё.
— Это шар, — сказал Генка, — надо клеить так, чтобы вышел шар.
Но сколько ни клеили, шар не получался. Из четырёх маленьких скатертей получалась одна большая. Плоская.
Тогда Генка взял её за углы, собрал края в складочку и привязал к бамбуковой палке.
— Теперь надо надувать дымом, — сказал он, — всё разгладится.
Раздобыли пачку «Беломора», стали надувать.
Через час их отыскал Сёмкин отец. Они лежали рядом с уродливым морщинистым мешком зелёненькие, как огурцы, и плевались жёлтой тягучей слюной. А вокруг валялись окурки.
Не разобравшись в Генкиной идее, родители всыпали всем четверым за папиросы. А когда разобрались, добавили ещё за скатерти.
Человек-буер
Гулко хлопнула дверь. Володька оглянулся и увидел Генку — красного и взъерошенного. И дышал он так, будто за ним гнались собаки.
— Ну, Володька! Ну, Володька, — только и сумел сказать он.
— Ты чего, Генка! Случилось что?
Генка рукой нарисовал в воздухе нечто неопределённое, потом, отдышавшись, сказал:
— Я, Володька, такое придумал — все ахнут! Уж теперь-то точно — ахнут!
— Воздушный шар? — спросил Володька.
— Брось ты! Я тебе серьёзно говорю.
— А тогда?
— Что «тогда»?
— Тогда ты несерьёзно говорил?
— Ну перестань, Володька. Что ты сравниваешь? Тут такое дело! Тут уж действительно — да! Я тебе сейчас чертёж покажу.
Володька даже отодвинулся немного. Если уж появился чертёж, — значит, дело серьёзное. Генка зря чертить не станет.
Не такой он человек, чтобы зря чертить.
Генка вытащил знакомый листок в клетку, развернул его, полюбовался немножко и протянул Володьке.
— Вот! — гордо сказал он.
Володька так и этак повертел бумажку, потом уставился на Генку. Его всегда поражала предельная простота Генкиных чертежей. Ничего лишнего.
— Что «вот»? — спросил он.
На бумажке был аккуратно начерчен квадрат. Ровненько так. Четыре угла. Квадрат как квадрат.
И больше ничего.
