Илья Дворкин - Костёр в сосновом бору: Повесть и рассказы
Володька остановился. Он здорово устал. Пожалуй, никогда в жизни так не уставал. Он сел на фанеру рядом с Генкой и почувствовал, что тот дрожит.
— Замёрз, Генка? — спросил Володька. Он снял свою куртку, набросил Генке на плечи.
— Ты не думай, Генка, мы дойдём, — сказал он, — а если тебе холодно, помаши руками. Руки-то ты не вывихнул. И вообще, чего ты молчишь? Подумаешь, нога! Я три года назад с дерева свалился, руку совсем сломал — и то ничего.
Вдруг Генка резко обернулся. Лицо у него было обтянутое, с заострившимся носом. Он заговорил каким-то неестественным, замогильным голосом:
— Брось меня, Володька. Не дойдём мы. Иди один.
Володька так удивился, ну, просто обалдел от удивления. Сначала он хотел двинуть этого дурака по шее, но потом догадался, что Генка представляет, будто это кино. В кино всегда тот, кого волокут, просит, чтоб его бросили. Из благородства. Хотя по всему видать, что ему жутко этого не хочется.
— Хорошо, Гена, сейчас брошу, отдавай мои коньки, — сказал Володька, — надоел ты мне до смерти. Ты тут посиди один, про воздушные шары подумай, про буера.
— Ты что это, взаправду? — спросил Генка нормальным человечьим голосом.
Володька засмеялся и встал. И сразу же увидел совсем близко огни. С десяток жёлтых расплывчатых пятен двигались наперерез.
— Погляди-ка, Генка! Погляди туда! — крикнул Володька.
— Обоз, — прошептал Генка. Володька изо всех сил потащил санки. Он бежал задыхаясь, оскальзывался, падал, снова вскакивал и бежал, бежал по этому чёртову гладкому льду.
А огни, покачиваясь, медленно проплывали мимо. Совсем рядом. Один… второй… третий… седьмой.
И вдруг Володька с ужасом подумал, что не успеет. Что обоз уйдёт и они с Генкой останутся одни, в темноте, без надежды. А вокруг будет только лёд, и ветер, и ночь…
— Эй, подождите! — закричал Володька. — Эй!
Он обернулся к Генке, бросил ремень и пробормотал:
— Я сейчас. Я их догоню.
И кинулся со всех ног вперёд, к этим живым огням, к людям. У него кололо в боку, но Володька всё бежал и кричал что-то жалкое и совсем негеройское.
Казалось, до последнего огня рукой подать. Ну, вот же он, тут, совсем рядом! Но огонь почему-то не останавливался, а так же, как и другие, подрагивая, медленно уходил.
— Стой же! Эй! — отчаянно крикнул Володька и сел на лёд. Он больше не мог бежать. Ему было всё равно. Он сел на лёд и заревел. От злости, от бессилия, от жалости к себе и Генке. Он сидел на льду, уткнувшись в колени, и ревел, как маленькая девчонка.
А когда поднял голову, огонь был всего в нескольких шагах и двигался прямо на него.
Он остался сидеть. Ноги стали какие-то мягкие, чужие.
Потом к Володьке подошла лошадь, остановилась и ткнулась мягкими ласковыми губами в мокрое лицо. Володька тихо засмеялся и погладил лошадиную морду.
Из саней выпрыгнул громадный рыбак в гремящем брезентовом плаще поверх тулупа и высоко поднял керосиновый фонарь.
— Ты как это… Ты что здесь, пацан, делаешь? — спросил он. И лицо у него было такое изумлённое, что Володька снова засмеялся.
— Там Генка сидит. У него нога вывихнутая, — сказал он.
Рыбак ахнул и побежал, гремя плащом, в темноту и скоро вернулся с Генкой на руках.
— Ох, паршивцы! Ох, паршивцы! — сердито и испуганно говорил он. — Пороть вас, босяков, надо! Ишь затеяли, на ночь глядя! Я вам покажу буер! Я вас, чертей, отцам представлю и не уйду, пока не выпорют.
Он уложил обоих в сани на шуршащее сено, накрыл тулупом. Потом полез в какой-то дальний, внутренний карман, что-то вытащил оттуда и наклонился к мальчишкам. Володька почувствовал на губах бутылочное горлышко, хлебнул из него и, поперхнувшись, закашлялся. Водка резко обожгла горло, прокатилась горячим расплавленным комом в желудок и разлилась теплом по всему телу. Рядом закашлялся Генка.
— Что, босяки, — спросил рыбак, — заледенели совсем? Изобретатели сопливые. Это надо же придумать такое. — Он неодобрительно покачал головой, ещё что-то пробормотал и забрался в сани.
Володька обнял Генку, и они счастливо и немножко глупо заулыбались.
А сани, плавно покачиваясь, покатили по льду.
Над мальчишками в непостижимой вышине дрожала одинокая голубая звёздочка. На шесте, мигая жёлтым пламенем, качался фонарь.
Володька и Генка блаженно вытянулись под мохнатым, тёплым тулупом. Им было покойно и хорошо. Им крепко досталось сегодня, но они боролись до конца и не боялись. Ну может быть, самую малость.
Они прижались друг к другу; сани качались, как большая лодка, и мальчишки поплыли туда, где есть рыбаки в грохочущих плащах, тревожащиеся мамы и тёплый изразцовый бок печки.
ПЕРЛАМУТРОВАЯ РАКОВИНА
Рассказ
Кешка-победитель
Кешка проснулся и резко сел на кровати. Сердце торопливо и гулко бухало на всю комнату. Он сидел оглушённый его ударами и не понимал, что случилось.
Было темно. В черноте комнаты выпукло выделялся тёмно-синий квадрат окна. В верхнем углу его, как жёлтый шмель, шевелилась мохнатая звёздочка.
Потом сердце притихло, затаилось, и Кешка услышал мягкое, усыпляющее тиканье ходиков. Он повернул голову туда, где они висели, и ясно представил себе голубой круглый циферблат с нарисованной кошачьей мордой. Глаза у кошки хитрющие, шмыгают вслед за маятником — кажется, вот-вот подмигнут. Круглые.
Кешка улыбнулся и совсем успокоился. Он снова лёг на подушку и провёл рукой по лицу.
Лицо было мокрое. Кешка удивлённо отдёрнул руку… и вдруг всё вспомнил.
Вспомнил то, что снилось ему уже вторую ночь подряд: высокую сквозную вышку, море далеко внизу, раскалённые, пахнущие солью доски площадки и весь этот знойный, томительный день. День его, Кешкиного, позора и унижения.
Дом спал. Мирно тикали ходики. И весь город тоже спал, и вся земля. А Кешка был совсем один. И ничего нельзя было вернуть, нельзя было исправить.
Кешка забился к стене, сжался калачиком, стараясь занимать как можно меньше места, и уже наяву заплакал яростными и бессильными слезами.
Он старался не думать, не вспоминать, забыть, но не умел. И думал, и вспоминал, и корчился от стыда.
Кешка приехал в этот южный город из Сибири. Семь дней он просидел, влипнув носом в стекло, — всё глядел, глядел и не мог наглядеться. За окном медленно вращалась Земля — огромная, разная. На седьмой день поезд, изогнувшись, как зелёная гусеница, запетлял между гор. Горы были крутые, и в окошко виднелись только унылые серые стенки, сложенные из косых плиток.
А потом настал час, когда поезд вдруг скользнул в один из бесчисленных дымных тоннелей, лихо свистнул и выпрыгнул в такой ослепительный мир, что Кешка зажмурился. А когда открыл глаза, в лицо ему выплеснулось что-то синее, живое, бесконечное. Это было море.
— Смотрите же! Скорее! — закричал Кешка, но все пассажиры и так уже облепили окна, причмокивали языками и говорили всякие красивые слова.
Море чуть заметно шевелилось, будто дышало, вспыхивало мгновенными иголками бликов и обдавало таким спокойствием, такой силой, что Кешка сразу почувствовал: здесь ему будет хорошо.
В новом городе дома были белые. Всюду росли невиданные деревья, а по улицам ходили необыкновенные люди — красивые и весёлые. Мужчины пускали зайчиков ослепительно белыми штанами, а женщины были такие разноцветные, что рябило в глазах.
Кешка шагал рядом с мамой, и рот его сам собой растягивался до ушей. Он видел, что мама тоже стала необыкновенной. У него была самая красивая мама на свете.
Поселились они в маленьком домике у самого моря. Толстая ласковая хозяйка хлопотала и так радовалась, будто Кешка и его мама самые близкие люди.
— Ох же ж ты мой беленький, худышечка ты моя! И что ж ты такой бледненький, что ж?! — говорила она и гладила Кешку по голове пухлой ладонью. — И какой же ты заморышек! Ну ничего, тётя Люба с тебя человека сделает.
Мама немножко смущалась. А Кешка даже на «заморыша» не обиделся. Ему здесь всё нравилось: и улица, и дом, и хозяйка.
В день приезда возились допоздна — переставляли мебель по маминому вкусу, разбирали вещи, мыли полы. Кешке не терпелось поскорее удрать из дому, сбегать к морю. Но так и не удалось: мама бы без него не справилась.
Легли поздно, и Кешка сразу же уснул как убитый.
Утром, ещё не совсем проснувшись, он почувствовал, как солнечный луч тёплым пальцем упёрся ему в подбородок и медленно пополз вверх. Кешка ждал. Луч шевельнулся, пощекотал губы и остановился на переносице.
Кешка чихнул и окончательно проснулся. Шлёпая босыми ногами, он прошёл на маленькую веранду, загрохотал умывальником, зафыркал колючей холодной струйкой.
Мамы не было. На столе стоял стакан молока, рядом лежали две ватрушки. Кешка наскоро перекусил и выскочил на улицу.
