Илья Дворкин - Костёр в сосновом бору: Повесть и рассказы
— А чего это мы должны бояться, — говорит решительно Лёшка, — они сами по себе, мы сами по себе. Автобус общий. Айда, ребята!
— С какой стати бояться! — кричит Митька.
— Общий автобус! — говорит Колька.
— Побежали! А то он сейчас тронется! — кричат Мишка, Нина и Вика.
Ввалились в автобус и тотчас же наткнулись на Таисию Петровну. Она торопливо пересчитывала ребят — не остался ли кто.
И вдруг — нате вам! Является наша отверженная пятёрка с Колькой в придачу. Таисия Петровна просто остолбенела, а потом вскрикнула что-то непонятное и давай тискать ребят, и смеяться, и целовать, и слёзы у неё на глазах выступили.
— Милые мои, — говорит, — хорошие! Как же вы здесь оказались совсем одни? А я думала, вы обиделись и потому не пришли!
— Как же мы могли прийти, если нас не взяли в поход, — резонно отвечает ей Митька.
— Как это не взяли? — удивляется Таисия Петровна и смотрит на Вику. — Вас же простили! Я ведь с твоим папой вчера разговаривала, Вика! Всё ему сказала! Как же он мог промолчать?!
Тут пришла пора ошалеть от изумления нашим ребятам.
— Постойте, постойте, — говорит Митька, — теперь мне понятно, почему он на нас так странно глядел и разговаривал таким необычным тоном голоса! Он же всё знал! Знал, что мы ему врём!
И тут все поглядели на Мишку Хитрова, который придумал, как легко из вранья делать правду. Тот попятился.
— Вы чего? Чего это вы? — говорит. — Я один виноват? Да?
— Бросьте вы ссориться, ребята, — говорит Таисия Петровна, сразу почуяв неладное, — главное, мы опять все вместе, весь наш класс, и ещё главное — никто не потерялся.
И тут автобус тронулся, и все прилипли к окнам.
Ах что за чудо было это озеро Красавица! Вот уж кому не зря было дано такое имя.
Огромное, спокойное, в крутых песчаных берегах, поросших высоченными корабельными соснами — из любой хоть сейчас делай мачту.
А в воде те же сосны, только вниз головой. И получается, будто два леса — один в небо тянется, другой ныряет в озеро.
А вокруг смолой пахнет и свежей водой, а под ногами толстый слой рыжих скользких иголок.
Место для стоянки выбрали прекрасное — на большой поляне, рядом с крутым спуском к воде. Обрыв был из мельчайшего жёлтого песочка. Хочешь — кувыркайся вниз, хочешь — беги гигантскими шагами, увязая в рыхлом, мягком песке чуть не до колен.
Естественно, каждый тут же испробовал способ, который ему по душе.
Даже Таисия Петровна не удержалась — прыжками спустилась к озеру, зачерпнула лесной воды в ладони, умылась и засмеялась от радости. Купаться было ещё нельзя — вода была холодная, и потому все занялись самым серьёзным делом — стали ставить палатки.
Тот, кто никогда не ставил, думает — легко. Митька и сам сперва так думал, пока не попробовал.
Их звену плюс Кольке досталась большая палатка — на четверых взрослых, и прежде чем её поставили, пришлось здорово попотеть. Часа два, наверное, ставили и потели. Чуть все не переругались.
— Ты куда тянешь эту верёвку, — кричит Колька, который неожиданно опять вдруг превратился в Николеньку и стал командовать, стоя в стороне, — тяни в другую сторону! Да раздёргивайте, раздёргивайте! — кричит. — Эх вы, неумейки!
Наконец Митька не выдержал.
— Ты вот что, Николенька, — говорит он нехорошим голосом, — иди-ка сюда, я сяду верхом на твои могучие от гантелей плечи и привяжу верёвку повыше к этой сосне.
Колька как услыхал, что его назвали Николенькой, сразу присмирел и покорно выполнил Митькину просьбу. А Лёшка уселся на Мишку — тот был повыше.
Натянули верёвку меж двух сосен, и палатка повисла на ней как большая простыня.
Потом нарубили еловых лап, выложили ими прямоугольник земли, раздёрнули над ним палатку и так забили колышки, что парусина аж зазвенела. Это было как чудо! Из морщинистой брезентовой простыни вышел дом!
Да какой! Просторный, под брезентовым полом еловые лапы пружинят, а внутри таинственный зелёный полумрак.
Три одеяла постелили вниз, три оставили, чтобы укрываться. Уютный получился дом, просто душа радовалась смотреть, просто вылезать из него не хотелось.
Лей, дождь! Дуй, ветер! Теперь всё нипочём!
Потом кто картошку чистил, кто воду носил, кто хворост собирал и костры разжигал, кто обед готовил.
Только запахло из двух больших котелков тушёнкой да картошкой, вдруг слышит отряд, голос из густого ельничка хриплым басом говорит:
— Это что тут за люди бродят, тушёнку с картошкой варят, меня, оголодавшего, соблазняют так, что слюнки текут? Вот ужо я вас сейчас пощекочу!
Не успел ещё никто как следует испугаться, как из ельника выходит долговязый худой дядька в берете с плоским фанерным ящиком на боку.
Кто это был, догадались? Ясное дело — он.
Вика как завизжит, как кинется к нему.
— Папка! — кричит. — Папка!
Викин папа остановился, поглядел на неё удивлённо, будто не узнаёт, и спрашивает:
— Кто это? Может быть, это та девочка, которая сегодня говорит одно, а завтра пишет в записках другое и кладёт их на видное место?
В отряде все с недоумением переглянулись. Все, кроме, разумеется, пятерых человек, которые глядели в землю, и выражения их глаз было не разобрать. Вдруг выходит вперёд Мишка и говорит:
— Это я, — говорит, — всё придумал. Вика тут ни при чём.
— Нет, это я придумал, — говорит Лёшка и тоже выходит.
А за Лёшкой и Мишкой вышли Митька, Нина и Колька. Они ничего не говорили, только стояли рядом, потому что один за всех и все за одного.
— Да в чём дело? Объясните наконец, что тут происходит, — говорит Таисия Петровна.
— Да! Объясните! — кричат все.
Викин папа поглядел внимательно всем шестерым в глаза и улыбнулся.
— Ладно, — говорит, — малолетние преступники, пусть это будет нашей тайной. Я картошки с тушёнкой хочу. Просто помираю.
И все повалили обедать.
— Папка, — шепчет Вика, — ты за нами следил?
— Ага, — отвечает, — моя фамилия Пинкертон, я знаменитый сыщик.
— А почему ж ты так долго не приходил?
— Как увидел, что вы в автобус сели, пошёл пешком, прогуляться, а не то что вы, лентяи, токари по хлебу.
Это был бесконечный и очень счастливый день.
А потом наступил вечер и озеро стало розовым от зари.
И тогда вспыхнул костёр. Костёр, к которому весь отряд шёл целый год.
Его сложили у самой воды, от кустов и деревьев, чтобы не наделать пожара. Вокруг костра уселся весь отряд, и первой спели самую лучшую пионерскую песню, которую знали:
Взвейтесь кострами,
Синие ночи.
Мы пионеры,
Дети рабочих…
Ночь была синяя. Взвивался костёр. И все они были детьми рабочих, инженеров, журналистов, полярников, моряков, художников, продавцов, лётчиков, а один даже сыном укротителя удавов.
Потом были другие песни, все, какие только знали.
И конечно, любимая Митькина:
Там, вдали за рекой,
Засверкали огни,
В небе ясном заря догорала…
И Митька распевал во всё горло, и никто не сравнивал его с сиреной океанского буксира. И Лёшка пел, а не только открывал рот. Отблески костра метались по озеру, и любопытные рыбы время от времени выпрыгивали из воды, чтобы послушать и поглядеть.
Густым басом пел Викин папа. Тоненько, как звонок, выводила Таисия Петровна. Пел весь отряд.
Это были их первые пионерские песни и первый пионерский костёр. Огромный, рыжий, лохматый, как Мишкина голова. Яростный костёр в сосновом бору, на берегу красивого озера Красавица. И сосны стояли вокруг, как литые из меди или как натянутые латунные струны. И была потом первая ночёвка в лесу.
И Митька, и Нина, и Лёшка, и Вика, и Мишка, и Колька, и все остальные запомнят этот костёр, и этот вечер, и эти песни на всю свою остальную долгую жизнь.
Они ещё не думали, что запомнят. Они просто пели, смеялись, и разговаривали, и глядели на огонь. Но они запомнят, вы уж мне поверьте.
ЛОСЬ
Рассказ
В шхерах ни ветерка. Оловянная вода застыла. Изредка гулко плеснёт щука, медленно разойдутся круги, тускло блеснёт под сереньким небом пологая волна.
Десятки островов разбросаны в шхерах, продолговатые, лесистые, безлесые. Некоторые совсем голые, как горбушка хлеба, — сплошной гранит. Не острова, а громадные валуны в десятки, а то и сотни метров в поперечнике.
Митька и Гоша сидели у костра, ждали, когда поспеет уха.
Митька местный. Он всего года на два старше Гоши, ему тринадцать, но Гоше он кажется совсем взрослым.
Гоша считает, что нет такого на свете, чего бы не умел Митька. Руки у Митьки загрубелые, мозолистые; за что бы он ни взялся — за топор ли, за вёсла ли — всё становится лёгким и послушным.
