Артем Маневич - Синий Колодец
А на всю улицу — так уж случилось — Антоша сразу никогда не смотрел.
Мальчик сощурился, как дед Свирид, но сквозь густые ресницы и вовсе ничего не увидел.
Тогда Антоша широко раскрыл глаза.
Была весна…
Каштаны крепко держали зелеными ветками свои цветы, похожие на свечи. Пчелы летали от свечи к свече, жужжали, точно грозились зажечь деревья. Привстав на цыпочки, выглядывали из-за потрескавшихся заборов яблони и хвастались: смотрите, пчелы, какие у нас белые, розовые и очень душистые цветы… Попробуйте, пожалуйста.
Над садами висело чистое и ласковое небо.
Хотелось побежать на самый край улицы и немного дальше, на площадь, за собор, где небо почти задевало землю.
— Красиво! — Антоша с восхищением смотрел на деда Свирида, будто дед только что все так украсил.
— Красно… — сказал дед Свирид и погладил шершавой ладонью Антошину щеку.
— Красно, — повторил мальчик и снова глянул на всю улицу. А когда повернулся к деду, того уже не было рядом, дед словно растаял в свете и зелени.
По улице шли немцы и старательно били ногами землю. Серая и желтая пыль прятала от немцев каштаны, яблони, вишни. Зло жужжали пчелы, и небо хмурилось, как перед грозой.
Антоша побежал домой. Еще издали он увидел: во дворе мать снимала с веревки белье.
— Мама, мам! Хочу есть, хлеба хочу!
Мать опустила белье на широкую скамью. Сняла с полки и поставила перед сыном тарелку с двумя картофелинами, очищенными от кожуры.
Антоша быстро съел и на всякий случай попросил:
— Еще хочу.
Ему бы десяток таких картофелин.
— Хоти не хоти, а нема… Вот вернется отец и привезет картошки, и соли, и хлеба…
— И хлеба? — не поверил Антоша.
— И хлеба.
— И много всего привезет?
— Вернулся бы поскорее.
Мать взяла с шестка утюг, лизнула палец, осторожно провела по зеркальной подошве утюга. Тот зашипел: в самый раз утюжить.
Мать стирала белье немецким офицерам. За работу платили чем придется.
Случалось, мать и Антоша ложились спать голодные.
Отец не возвращался. И писем от него не приходило. И какие письма могли быть, когда в городе — немцы.
Антоша бегал по Красной улице, смотрел в одну и в другую сторону — не появится ли отец с мешками, полными хлеба, лука, а того гляди и сахара, чей вкус Антоша и вовсе не помнил.
По вечерам из серой тюрьмы, что пряталась за собором, немецкие солдаты вели по Красной улице людей. Люди пошатывались от слабости, опирались друг на друга, чтобы не упасть. Шли и смотрели сухими воспаленными глазами. Солдаты громче топали, поднимали пыль, наверное, для того, чтобы не видеть глаза людей из тюрьмы.
Глаза все равно были видны.
Ночью где-то стреляли.
2Кроме Антоши на Красной улице жил Федя Носарь, веснушчатый белобрысый парень с длинным острым носом. Не иначе поэтому его и прозвали — Носарь.
И еще жил на Красной улице Ваня Козак с черными, как черника, глазами. Густые широкие Ванины брови срослись на переносице, ну прямо — одна бровь на оба глаза. И все звали мальчика — Ванька Цыган, а не — Ванька Козак.
Жила на Красной улице и девочка Тамара, Тома, с двумя косичками острыми, как рожки. Девочка любила прыгать на левой ноге. Впрочем, когда уставала левая, девочка с не меньшим интересом прыгала на правой ноге.
Антоша, Федя Носарь, Ваня Цыган, Тамара с двумя косичками часто бегали к пруду. Ивы низко-низко гнулись к воде, словно прятали пруд от людей, от солнца, от неба.
Однако стоило подойти или подбежать ближе, ивы расступались: смотрите, пожалуйста, сколько влезет, мы нежадные.
И кто хотел, видел: с одного края пруд густо зарос ряской. По ряске тяжело плавали утки. На низких мостках, выдвинутых почти до середины пруда, женщины стирали белье.
Желающие купались.
И Антоша хотел купаться в пруду, как Федя Носарь и Ваня Цыган, однако стоило ему войти в воду, как с прачечных мостков слышалось:
— Антон, нескладеха этакий, вылазь немедля… Утонешь, горе ты мое.
Хотя в самом глубоком месте пруда Антоше было по грудь.
Да разве маме понять?
В красной мокрой руке она держала валек, пот блестел на мамином лице, и глаза ее не обещали ничего хорошего.
Когда мамы на мостках не было, Антоша купался… Что он, хуже других? И вода в пруду не такая уж грязная. Вода как вода. И не могла вода быть грязной: белье после стирки становилось белее снега, а в грязной воде не очень-то станешь белее снега.
Мама все это и сама знала, она попросту не хотела, чтобы Антоша утонул. Антоша и сам не собирался тонуть. Зачем тонуть, когда можно плавать, нырять, разгонять во все стороны уток и зеленую ряску.
* * *Жил-был на Красной улице и мальчик Жорж, сын Григория Михайловича Тарикова.
Григорию Михайловичу принадлежали и дом, где квартировали Антоша с матерью, и халупы Феди Носаря, Вани Цыгана, Тамары. И сад со всеми яблоками, грушами, сливами, вишнями, со всеми пчелами, бабочками и птицами принадлежал Тарикову. Правда, пчелы, бабочки, птицы могли в любую минуту улететь, зато прилетали другие.
Владел Тариков и лавкой на базаре. В лавке за железной дверью, железными ставнями, за железным прилавком хранились жирная вобла, мука, конфеты, керосин, патока, гвозди.
Были у Григория Михайловича и четыре пса: рыжий в смоляных пятнах Шалун, желтый с коричневыми ушами Соловей, серый с белыми тонкими лапами и острой мордой Рекс, пушистый, как снежный сугроб, Бобик.
Жорж стучал по садовой траве ногой в белом носке и в белой туфле и почти как его папа Григорий Михайлович произносил:
— Это наш сад.
Хватал за ошейник Рекса, Бобика, Шалуна или Соловья:
— Это наша собака.
И пес, разметая позади себя хвостом пыль, слабо визжал, словно говорил: «Ничего не поделаешь, я его собака».
Случалось, Жорж выносил из дома большую книгу с золотым обрезом, с золотыми буквами на красной обложке, слюнявил палец и с шумом листал книгу. Жорж то отводил ее от себя, то приближал к носу, смотрел картинки так, чтобы всем было завидно. А если Антоша, или Федя, или Ваня Цыган вместе с Тамарой и ее двумя косичками старались заглянуть в книгу, Жорж заслонял книгу локтем, предупреждал:
— Отойди, запачкаешь, — и изо всех сил смотрел картинки сам, кося глазом: завидно ли ребятам.
Друзья убегали. А Жорж плелся с книгой домой: какой интерес смотреть картинки, когда тебе никто не завидует.
В доме, где жил сам Григорий Михайлович, его жена Матильда Францевна и сын Жорж, квартировали два немецких офицера. И Жорж, оглядываясь, нет ли немецких офицеров поблизости, хвастался:
— Наши офицеры, — и поднимал над головой черный пугач.
3Раз в месяц Григорий Михайлович Тариков навещал Антошину маму. Он осторожно стучал, чтобы не повредить дверь (это же был его собственный дом), и Антошина мама, услыхав аккуратный стук, бледнела, краснела и шептала:
— Паучок.
Появлялся Тариков.
За папой следовал Жорж в белых носках и в белой панамке от солнца и по примеру папы потирал руки. А вот собака, ступавшая третьей — Шалун, или Соловей, или Рекс, или Бобик, похожий на снежный сугроб, — не потирала лап. Собака нюхала пол и спешила к Антоше, тыкала мокрый черный нос в Антошину ладонь и приветливо виляла хвостом.
— Бобик, ко мне, — требовал Григорий Михайлович.
И Жорж свистел: ко мне.
Бобик все равно оставался возле Антоши, продолжал мотать хвостом: мол, я и так здесь, куда еще идти?
— Здравствуйте, пожалуйста, мадам Орлова, — говорил Тариков и осторожно усаживался на табуретку, вытаскивал из брючного кармана платок, розовый с зеленой, как ряска, каймой, и касался платком щек и лба. — Не находите ли вы, что сегодня весьма жарко, мадам Орлова?
— Нахожу, — отвечала Антошина мама, сдвигала на край стола неглаженое белье и уносила раскаленный утюг на шесток.
Антошина мама уходила из кухни в комнату, приносила приготовленные деньги и клала их перед Тариковым.
Незаметно, словно фокусник, Григорий Михайлович пересчитывал деньги, отправлял в карман и шептал, продолжая улыбаться:
— Хорошо сегодня у вас, мадам Орлова, прохладно.
Прежде чем переступить порог, Тариков произносил:
— До свидания.
И Жорж, как воспитанный мальчик, говорил:
— До свидания.
И лишь пушистый, как сугроб, Бобик без слов выскакивал за порог.
Антошина мама провожала хозяина шепотом:
— С бесом бы тебе свидеться на том свете, Паучок.
Этого шепота Тариков не слышал. Тягучими шагами двигался он за квартирной платой от Орловых к Козакам, от Козаков к Носарям.
4На сей раз, когда Тариков, Жорж и Бобик явились к Антошиной маме за квартирной платой и Григорий Михайлович, по обыкновению, осторожно полез в карман за платком, Антошина мать опустила голову и, теребя край кофты красными от частых стирок пальцами, тихо попросила:
