Симон Соловейчик - Ватага «Семь ветров»
Он увидел их не учениками и воспитанниками, а юношами и девушками, которые любят или им предстоит еще любить, обниматься, сидеть на скале, обхватив любимую и прижимая ее к себе. В несколько мгновений он перебрал в уме ребят одного за другим и девушек одну за другой, и в эти несколько мгновений успел остро полюбить за каждого и за каждую.
— Ты что, Алеша? — спросила Каштанова.
— Да так, ничего, — сказал Алексей Алексеевич и покраснел.
Глава пятая
Кольцо
Позже Каштанов шутя называл эти несколько недель «эпохой больших разговоров».
А началась эта «эпоха» с того, что однажды он спросил Елену Васильевну:
— Скажи, Алена… Вот ты школу кончила… Десять лет в школе училась… Скажи: сколько раз ты с кем-нибудь из твоих учителей одна, с глазу на глаз, по душам разговаривала?
Каштанова задумалась, потом ответила:
— Ни разу. Ни с кем и ни разу за десять лет…
— А ты сама? С кем из учеников твоего девятого класса ты по душам разговаривала?
— С Мишей Логиновым… С Аней Пугачевой…
— Всё? Не густо… А их у тебя, между прочим, три десятка душ.
— Да некогда, Алеша… Столько нагрузок, а еще сиди разговаривай? Ла-ла, ла-ла…
Каштанов вздохнул.
— Конечно, некогда… Конечно, хочется что-то сделать, а не ла-ла… Но без этого ла-ла людям одиноко… И вот смотри, чуть только провинится человек — сразу у нас и время находится и желание. Вот это мы умеем распекать. Умение распекать считается необходимой или даже главной частью педагогического мастерства! Воспитатели-распекатели! А поговорить — не умеем и не знаем даже, с какого бока к человеку подойти, если он ни в чем не провинился.
Но, как говорил всегда Каштанов, «главное в жизни что? Главное в жизни — вовремя спохватиться». Спохватились и положили за правило: каждый день с кем-нибудь разговаривать, по очереди, неторопливо, обо всем на свете — без плана, без задачи, а просто так. Расспрашивать о жизни, об увлечениях, о заботах. И — не ругать, не делать замечаний, не читать нотаций, не говорить о недостатках, ни в коем случае!
Ребята были заинтригованы. Всё видали за девять лет такого не было. Сначала все были уверены, что идет какое-то тайное расследование: кто-то что-то натворил, и вот теперь копают… Предположения были самые фантастические, и идти разговаривать никто не хотел: «А о чем спрашивать будут, а? О чем? Я ничего не знаю!» Но постепенно оказалось, что ничего страшного не происходит, и главное, все, о чем говорят, по всей видимости, остается в тайне. Тогда началось обратное движение: все захотели разговаривать с Еленой Васильевной или Алексеем Алексеевичем по душам, все спрашивали: «А когда меня позовете?» — или просили: «Позовите меня еще, а? Ну что вам стоит?» Много неожиданного открылось в этих разговорах перед Каштановыми — и в ребятах и в себе. Оказалось, что это так трудно — снять с себя шлем учителя и не отвечать на каждую реплику замечанием или сентенцией! Но особенно много размышлений вызвал у Каштановых разговор Елены Васильевны с Клавой Киреевой, королевой Семи ветров.
— Вот вы, когда девчонкой были, Елена Васильевна, БЫ ходили с дворовыми ребятами? — спрашивала Клава.
— Нет.
— Не ходили, я так и знала… Значит, вы и не поймете. — Клава улыбнулась полупрезрительно и повела головой. — Вот приходим мы, значит, в школу, в первый класс, так? Все в бантиках, все в гольфиках, все в передничках белых — все одинаковые. И живем рядом, и родители наши станок в станок работают — ну, во всем одинаковые, так? А с четвертого — пятого класса начинается распасовочка…
— Что? — не поняла Каштанова.
— Распасовочка. Одни туда, другие сюда. Один — во двор, на танцы, курить, то да сё… А другие вроде бы «хорошие».
— Значит, плохие и хорошие?
— Да чем, чем же они хорошие? И чем мы плохие? Я вообще не люблю этого, ну вот не люблю, когда о девушках плохо говорят. Говорят: ну, эти, нынешние, такие-сякие, чуть не уличные… Ну почему — уличные? Ну вот если бы все девушки на улицу вышли, так что было бы? Столпотворение! А где оно, столпотворение? Где?
Каштанова долго смеялась, и Клава стала смеяться, когда увидела, что смеется Каштанова не над ней.
Распасовочка… Слово это царапнуло Алексея Алексеевича. «Вот, кажется, всё делают для того, чтобы всем одинаковые условия, а вот же — гони ее в дверь, а она в окно, распасовочка… Это только кажется, это лишь нам, учителям, кажется, — думал Каштанов, — будто сидят они все в одном классе и живут в одном мире. На самом деле они в двух разных мирах. „Хорошие“ презирают „плохих“, „плохие“ ненавидят „хороших“, а кончат школу — не вспомнят, что они в одном классе учились. Они же годами и не разговаривают друг с дружкой. А разница между ними в том, что одни торопятся домой и боятся выйти из дому, а другие бегут из дому и боятся в дом свой войти. Естественно, что одни других не понимают. „Как они живут? — говорят про „хороших“ девочки из компании Керунды. — Во дворе не гуляют, на танцы не ходят, от дружинников из подъездов не бегают“. Домашние и бездомные — такая грустная распасовка. И нечего их ругать и воспитывать, бездомных, надо вернуть им дом, если удастся!»
Каштанов решил начать с королевы бездомных Клавы Киреевой.
Вызывать Кирееву-старшую в школу, передавать записку через Клаву Каштанову не хотелось, и он дозвонился на завод, в лабораторию, где Тамара Петровна работала.
Киреева пришла, но разговора с ней не получилось. Никто так дружно не живет, как мать с дочерью, пока они живут дружно, но никто и не воюет с таким ожесточением, как мать с дочерью, когда они начинают воевать.
Тамара Петровна намучилась с дочерью. Клава была для нее несчастьем и позором. Тамара Петровна всем жаловалась на дочь и у всех просила совета: как ей быть? Один говорили ей: «Ломай характер, пока не поздно, а то потом намучаешься»; другие советовали ей выйти замуж, чтобы мужчина в доме был; третьи рекомендовали обратиться в милицию, в детскую комнату: «Там таких быстро в чувство приводят!»
Замуж Киреева-старшая не собиралась, не за кого было, в милицию идти боялась. Что же ей оставалось делать?
Ломала характер, как могла.
Она заранее знала, что скажет ей Каштанов, как он будет жаловаться на Клаву и требовать, чтобы она, Тамара Петровна, приняла меры. А какие меры может она принять? Бить ее? Так она и бьет ее чем попадя, ничего ей не спускает, и крик у них в доме стоит с утра до ночи.
— По-моему, — сказала Киреева, — она у меня больная. Больная — и всё! Ей только двенадцать было, а она утром расчесывается — и швырк гребенку на пол! А потом говорит: «Мама, подними!» Ну, не больная ли?
— А вы взяли бы да подняли расческу, да еще пошутили бы: дескать, спасибо, Клавдюша, мне полезно нагибаться, — или еще что-нибудь в этом роде придумали бы…
Тамара Петровна чуть не задохнулась от этих слов Каштанова. И здесь над ней издеваются? И в школе?
— Она, подлая, бросила расческу, а я — кланяйся перед ней? Да кто она такая, чтобы перед ней кланяться?
— Она ваша дочь, — тихо сказал Каштанов.
— Ну и что же, что дочь? Я в лаборатории работаю, У нас завод семьдесят процентов со знаком качества дает, у нас продукция на весь мир идет, и в Африку даже, с нас теперь требуют — кошмар! А я как на иголках — что дома? Кого привела? Куда ушла? Когда вернется? Все нервы у меня истрепаны, и еще ей кланяться?
— Как хотите, — пожал плечами Каштанов. — Но я могу предсказать, чем все это кончится: кончится тем, что вы на свою родную дочь заявление в милицию напишете… К сожалению, не вы первая.
— В милицию? И напишу!
Тамара Петровна поднялась, поняв, что помощи она и здесь не дождется, ее же и обвинят. Ничего этот человек в воспитании детей не понимает, и как назначают таких! За что им деньги платят! Попробовал бы на заводе спину погнуть!
— Ну что же это у нас получится, — сказал Каштаков, — что у нас получится, Тамара Петровна, если дети будут писать заявления на родителей, а родители — на детей?
Но Киреева не стала его больше слушать, ушла. Каштанов долго сидел в своем кабинете, тер лицо руками. Он был недоволен собой.
Отчего он так холодно разговаривал с Киреевой? Что его раздражало в ней? Потом понял: а то, что она жалуется на дочь… Не защищает ее, а жалуется. Что за люди?
И жалобы-то ее — не ходит в магазин, не моет полы, не убирает посуду за собой… Как будто она растит служанку, как будто о служанке, о прислуге речь идет. «Все перепуталось, — думал Каштанов, — и концов не найдешь».
А главное, у него было такое чувство, будто Клава — его, а не этой женщины дочь и он должен ее спасти.
Между тем Клава Киреева по прозвищу Керунда достала пузырек лака с блестками и сделала такой маникюр, какого, кажется, еще и не было в городе. Правда, девчонки видели в Москве лак со звездочками, но даже по рассказам Клава представить его себе не могла.
