Симон Соловейчик - Ватага «Семь ветров»
Да мужское ли все это дело? Не смешно ли он выглядит? Мог бы, например, он с увлечением рассказывать о своих открытиях друзьям?
И хотя он произнес целую речь, отвечая себе, и хотя на каждое предполагаемое возражение была у него и своя мысль, все же сомнение не покидало Алексея Алексеевича, и оттого охватывала его тоска. Он не до конца еще верил в свою работу, с ним происходило то же самое, что происходит с каждым писателем, художником, режиссером: им ТРУДНО до конца поверить в свою работу, пока они не увидят результата.
Но все эти сомнения приходили к Каштанову по ночам.
Днем же он все время проводил с ребятами, и ему было с ними хорошо, до того хорошо, что он порой обвинял себя в эгоизме, жалея всех других людей, которые лишены счастья целый день проводить с детьми и отдаваться им до конца.
На большой перемене учителей ждал еще один сюрприз: учительская была превращена в уютную чайную. Девочки колдовали у электрического самовара, мальчики внесли огромный торт, хор девятиклассников провозгласил:
— Девятый дежурный приветствует вас! Забудьте о детях хотя бы сейчас!
И устроители чайной скромно удалились, оставив учителей спорить, удивляться и мечтать о том, что, может быть, так теперь в школе будет всегда?
— Нет, не будет, — говорил Каштанов, которого все поздравляли, словно он-то и был настоящим именинником в этот день. — Всегда так, к сожалению, не будет, — повторял Каштанов. — Но что-то из этого дня запомнится и нам и им, не так ли? И согласитесь, что мы сегодня видим каких-то других ребят, так давайте не забудем этого, давайте и всегда видеть их такими или по крайней мере помнить, что они могут быть и такими!
А в это время к Игорю Сапрыкину, ответственному за сбор информации, сбегались гонцы с сообщениями из классов:
— Двоек нет!
Игорь хмуро принимал сводки, боясь радоваться заранее, и, оглянувшись, на всякий случай показывал каждому посланцу кулак: смотрите там!
Но если читает эту книжку кто-нибудь из учителей, то скажите, коллега: поднялась бы у вас рука поставить двойку в такой день? Не захотелось бы вам вызывать одних только отличников? А если кто и оказался бы не на высоте, то разве вы не отпустили бы душу грешника на покаяние, не сказали бы: «Ладно, сегодня я тебя прощаю, но в другой раз…»?
Вот так же и учителя 18-й школы Электрозаводска поступали в этот день. Всем ведь хочется передышки, нельзя воевать бесконечно.
Елена Васильевна Каштанова, заканчивая урок литературы, тоже произнесла речь перед девятиклассниками, хотя и не такую обстоятельную, как ее муж.
— Я хотела бы поделиться с вами одной мыслью, ребята, — сказала она. — В мире нет больших и малых дел, это различение совершенно неверно. У всех добрых дел одна основа, и потому они принципиально неразделимы. Движение человеческого сердца навстречу другому человеку — малое дело? Утешение в горе, помощь в затруднении, украшение хотя бы одного дня человеческой жизни — разве это малые дела? Всякое добро — великое дело. Добро, как и любовь, не бывает малым, добро, как и любовь, всегда велико!
— Вы обещали меня вызвать! — прервал учительницу Козликов.
— Я не забыла, Володя. Иди к доске.
Добился! Добился! Козликов пулей вылетел вперед — ко тут, увы, раздался звонок с урока.
— Как жаль, — сказала Каштанова. — Но завтра уж я тебя спрошу, завтра я тебя первым спрошу!
У Козликова оставался один шанс — химия, и он решил ни за что не упускать его. Учительницу химии Инну Андреевну он встретил у доски и так и стоял, пока класс здоровался с учительницей.
— В чем дело, Козликов? — спросила Инна Андреевна, отметив отсутствующих.
— Хочу отвечать, — сурово сказал Козликов.
— Ну, девятый дежурный… Вот это действительно чудо — Козликов хочет отвечать! Прекрасно! Сейчас я тебя спрошу…
Класс ахнул.
Костя Костромин смотрел на Козликова невозмутимо.
Маша Иванова шепнула: «Не бойся!»
— Нет, я ему покажу! — не вытерпел Саша Медведев.
Даже Фокин с Романом Багаевым смотрели с интересом — что теперь будет?
— Снайпера надо, — сказал Фокин и прицелился в Козликова.
Инна Андреевна посмотрела на класс, потом на Козликова.
— Расскажи мне, Володя…
— А я не знаю! — поспешно и радостно объявил Козликов.
— Чего ты не знаешь?
— Ничего не знаю!
— Как, совсем ничего?
— Ни вот столько! Ничего!
— Но это же… — Инна Андреевна поднялась в глубоком волнении и обошла Козликова кругом. — Козликов, Володя, ты действительно убежден в том, что ничего не знаешь?
— Эта… Убежден!
— Но тогда ты… Тогда вы, Владимир Козликов, — Сократ! Это Сократ однажды сказал: «Я знаю, что я ничего не знаю». С тех пор никому не удавалось повторить эти. замечательные слова, все люди думают, будто они что-то знают. Вы сделали потрясающее заявление, Владимир Козликов! Ваше имя украсит школу!
Инна Андреевна вернулась к столу:
— Садитесь, пять.
— Сколько-сколько? — ушам своим не поверил Козликов.
— Пять!
— Тьфу! — плюнул Козликов и пошел на место.
* * *После шестого урока никто домой не ушел, даже Лапшин с технарями.
Какие уж тут принципы, когда такой великий спор идет и задача, совсем недавно казавшаяся до смешного неразрешимой, оказалась до смешного же простой. Но всем хотелось насладиться триумфом.
Девятый класс собрался возле директорского кабинета, куда сбегались дежурные со сводками.
Игорь Сапрыкин перехватывал их, заглядывал в листок, кивал головой, отпускал. Последняя сводка, прежде чем попасть к директору, прошла через тридцать рук — каждому не терпелось лично убедиться в том, что всё в порядке.
Наконец дверь распахнулась, и Наталья Михайловна вышла с пачкой бумажек в руках.
— Ни одной, — сказала она. — Первый случай в моей жизни…
Оркестр пятиклассников с таким воодушевлением исполнил туш, что, наверно, по всему Электрозаводску было его слышно.
Галя Полетаева в последний раз скомандовала, и хор девятиклассников, значительно выросший с утра, объявил скороспелое сочинение Саши Медведева:
— Девятый дежурный приветствует вас! Исчерпан сегодня улыбок запас!
— Костя! — сказала Елена Васильевна. — Ну как же вы догадались?
Костя подмигнул Мише Логинову:
— Шерлок Холмс открывает секрет доктору Уотсону! Все очень просто, Елена Васильевна: двойки получают, но ведь двойки и ставят! Получают — тысяча двести человек, а ставят — пятьдесят. На кого же легче повлиять?
— Это что же, по-твоему, в двойках виноваты мы, а не вы?
— Мы рассказали анекдот, и каждый поймет его по-своему, — повернулся к Фроловой Костя.
Они потянулись вереницей по коридору, мимо портретной галереи учителей — Миша Логинов с Валечкой Бурлаковой, Аня с Игорем и Сергеем, Фокин с Галей Полетаевой, компания Клавы Керунды, три технаря — Лапшин, Щеглов и Зверев. Костя приобнял Машу Иванову, очень довольную жизнью.
— А что про нас всё говорят: «семьветровские, семьветровские», — сказала Маша. — Ну и пусть у нас будет ватага! Ватага «Семь ветров»…
Маша оборачивалась на все стороны, но ее никто не услыхал, потому что ватаги еще не было, — просто она нечаянно, как всегда, предсказала, что будет она, ватага.
Люди выходят в мир школьными классами, люди живут в мире парами… И разве нельзя на планете, где столько людей страдают от одиночества, расчистить от одиночества хоть маленький кусочек земли?
Вечером Каштановы договорились: о ребятах — ни слова! Будем мечтать об отпуске! И они мечтали о лете и в тысячный раз вспоминали, поддразнивая друг друга, как они познакомились в спортивном студенческом лагере в Крыму.
Там была скала высоко над морем, такая, что лишь один человек мог сидеть на ней, свесив ноги вниз. Алексей Алексеевич, тогда еще просто Алеша, устроился однажды под вечер на скале, сидел, думал, любовался закатом, немножко грустил… и вдруг оглянулся и увидел незнакомую девушку, и полушутя пригласил ее к себе на колени — больше не было места на скале. А Елена Васильевна, тогда еще просто Алена, сама не зная почему, не задумываясь, забралась к нему на колени, и он обнял ее, чтобы она не упала в море, — и с тех пор так и держит ее, хотя Елена Васильевна часто спрашивает Алешу, что было бы, если бы на ее месте оказалась другая девушка: он бы и ее пригласил, да?
Они говорили о том лете и об удивительной их встрече, и Каштанов вспоминал теплый мягкий камень над пропастью, и шум моря далеко внизу, и то, как он прижимал к себе Алену, еще не зная ее имени, и совершенно не боялся уронить ее. И непонятно огромное солнце, торопливо уходившее за горизонт, чтобы оставить их наедине, вспоминал он, а потом, нарушая уговор, нечаянно стал думать о ребятах.
Он увидел их не учениками и воспитанниками, а юношами и девушками, которые любят или им предстоит еще любить, обниматься, сидеть на скале, обхватив любимую и прижимая ее к себе. В несколько мгновений он перебрал в уме ребят одного за другим и девушек одну за другой, и в эти несколько мгновений успел остро полюбить за каждого и за каждую.
