Симон Соловейчик - Ватага «Семь ветров»
Теперь предстояло пройти утром в школу так, чтобы Наталья Михайловна, директор, не увидела бы маникюра и не заставила бы его смыть. Эта новая неприятность была Клаве совсем ни к чему, потому что вчера они опять поссорились с мамой, а не может человек жить, если у него всюду ссоры и неприятности. Поссорились они, как всегда, из-за того, что Клава поздно вернулась с танцев в клубе.
А кого касается, с кем и где она ходит? Шестнадцать ей пополнилось, паспорт она поспешила получить в самый день рождения (а другие и месяцами за паспортом не идут), и теперь и вправду, если мать хочет, то можно и разъезжаться, менять квартиру на две, пока они с мамой до кровавых боев не дошли. А дойдут! Ведь мало ей, матери, что она по соседям ходит, на Клаву жалуется, так еще и в школу таскалась она — видели ее в школе.
Чуть подождав, пока кто-нибудь откроет перед ней дверь, Клава вошла в школу и мигом оценила обстановку:
эта комендантша Наталья Михайловна была на своем посту. Не проспала, не опоздала, и на совещание ее не вызвали. И что им, ну что им до всего дело есть? Девушка, считала Клава, должна быть заметной. Клава не терпела ничего блеклого, серенького, скромненького и высшую степень презрения к кому-нибудь из знакомых выражала словом «мышь» или «мышка». И активистка Лаптева была как мышь, и Галя Полетаева — мышка, и все они, девчонки в их классе, — серые, невзрачные, трусливые существа, подхалимки, мышки.
— Жолтикову из шестого «б» поймали, — доложила Таня Пронина, Проша. — Ну, малявки, с каких начинают, а? Пошли быстрее, пока разбираются.
Умело перестраиваясь на ходу. Сева, Проша и под их прикрытием Керунда прошли через безопасную цепочку семиклассников, и уже ликовало сердце Керунды, как вдруг Фролова окликнула ее.
— Здравствуй, Клава, ты что же не здороваешься? — Фролова смотрела весело и совсем не была похожа на директора школы. Ни строгости, ни вида, ничего.
— Я поздоровалась, почему я не здоровалась, я здоровалась! Ну всегда ко мне придираются!
— Заметна очень, все на тебя внимание обращают. Разве тебе это не нравится? Ты же любишь выделяться?
Все сразу стало ясно Клаве. Это мать наговорила на нее что-то ужасное!
— Почему это я люблю выделяться? Кто вам сказал? Это мать наговорила?
И так, слово за слово, сама того не замечая, Клава выложила Наталье Михайловне все: и что мама собирается с ней разъезжаться, и что она жалуется на нее соседкам, обвиняет в краже какого-то кольца, а она никакого кольца не брала, — так что в конце концов Фролова остановила ее и сказала:
— Вот вы всегда сами всё рассказываете, а потом удивляетесь, откуда учителя всё знают про вас, шпионов каких-то ищете.
А потом Наталья Михайловна нагнулась к Клаве и велела все с лица смыть, да еще пойти в ее кабинет, найти в шкафчике ацетон и вату, специально для этих случаев приготовленные, и привести руки в порядок.
— Ой, да ну, Наталья Михайловна!
— И без «ой», без никаких «ой».
— Да ну ладно вам, — попробовала Клава другой тон, свойский, — ну подумаешь!
— Ты знаешь где, сама найдешь? Или отвести?
И жалко же было Клаве своих ноготочков, просто передать нельзя, до чего жалко!
— Вы вообще не имеете права! Я в школу не за этим прихожу! Я на урок опоздаю!
— Что же ты стоишь, теряешь время? Поторопись! — сказала Наталья Михайловна, а сама подумала со страхом: «А вдруг Киреева пойдет в класс как ни в чем не бывало, что тогда? Может, пусть идет с миром?» — подумала Наталья Михайловна, но поздно: Клава объявила, что снимать маникюр она не будет.
— Но в таком виде я тебя в школу пустить не могу. Это из всяких рамок выходит.
— А я не портрет, чтобы в рамке, — огрызнулась королева Керунда, повернулась и пошла вон из школы, расталкивая идущих навстречу ребят.
А из-за кого все это случилось с ней? Из-за мамы. Только самый злой враг мог бы досаждать ей так, как мама.
Поссорившись с директоршей, Клава побродила по улицам и вернулась домой.
— Ты почему пришла? — спросила Тамара Петровна в дверях.
— Англичанка заболела.
— Английский — один урок.
— И физик заболел.
— Что, все заболели, одна ты здоровая? Сколько же это будет продолжаться, Клавдия? Ты когда вчера вернулась? А если бы соседи увидели — стыд на весь дом!
Клава молчала.
— Тебе мать что — кукла? Матрешка? Всю ночь не спала!
— Спи, кто тебе мешает?
— Нет, ты только посмотри! Ну словно враг в доме!
Клава прошла на кухню, заглянула в кастрюли, зажгла газ.
— Ты дашь мне поесть спокойно? Поем, а тогда уж и начинай свой сеанс! И вот пилит, и вот пилит! Еще и в школу таскается! Из-за тебя меня выставили, на уроки не пустили! Кто тебя просил в школу таскаться? Кто?
— Я не таскаюсь! Я…
Клава бросила ложку и, хлопнув дверью, ушла в комнату. Ну разве это жизнь? «Ну, я знаю, — думала Клава, — люди всюду едят друг друга, но у нас дома это делается не по-человечески».
Ока собрала горой подушки, развернула плед и легла, укрывшись с головой, — нет ее.
— Ты это брось! — появилась в дверях мама. — Что за манеру взяла? Чуть что, сразу ложкой об стол и дверью хлопать! Мать говорит — слушай! И что ты разлеглась среди дня? Ты видела когда-нибудь, чтобы я среди дня легла? Вставай, бери тряпку, мой пол!
— Тебе надо, ты и мой!
— Ах ты… Ты скажи… Ты мне лучше сама скажи, пока я в милицию не пошла…
— Уже и в милицию. — Клава села, закуталась в плед. — В школе побывала, теперь в милицию, потом куда пойдешь?
— Найду, куда мне идти! Ты мне по-хорошему скажи: взяла кольцо?
— Опять сначала! Не видала я твоего кольца.
— Посмотри мне в глаза.
— Да пожа-алуйста…
Тамара Петровна долго смотрела в честные глаза дочери. Не может человек так смотреть, если он виноват!
Дорогое малахитовое кольцо, и притом чужое — Тамара Петровна с сотрудницей одной поменялась на время — пропало в доме! Нигде его нет! Тамара Петровна уже и половину стоимости его выплатила, — но где же кольцо?
Неужели Клавдия взяла?
— Просто чудо какое-то, — пробормотала мама и взялась за тряпку — мыть пол. Клава поджала ноги, чтобы не мешать ей.
— Вот! — закричала Тамара Петровна. — Ноги она поджимает! Мать полы мой, а она сидит, поджав ноги!
— Могу опустить, — сквозь зубы сказала Клава.
Тамара Петровна заметалась по комнате, не зная, что же ей сделать. Потом схватила с вешалки вещи Клавы и заперла их в шкаф.
— Сиди дома, учи уроки. Приду со смены, проверю тетради.
— Много ты в моих тетрадях поймешь! — сказала Клава, чтобы последнее слово осталось за ней.
Вечером Клава готовилась идти в клуб. Возле нее крутилась соседская девочка Марина.
— Я собралась и пошла, а у тебя баночки, щеточки, кисточки… Зачем?
— Вот будет тебе шестнадцать, тогда узнаешь зачем, — вяло поучала Клава. — В твоем возрасте я уже на танцы ходила… Отсталые дети пошли… Говорят, акселерация кончается…
— Меня мама не пускает.
— А меня пускает? Вон, всю одежду заперла. А мы дверцу ножницами подденем… Все равно мы с ней разводимся, с мамочкой моей драгоценной…
— Это только муж с женой разводятся.
— Раньше так было, а теперь кто хочешь с кем хочешь разводится. Еще и лучше. А то мы с ней до кровавых боев дойдем. Я ей уже давно проверку устроила, и вышло, что она меня не любит!
И Клава рассказала, как она однажды загадала: если бросить расческу на пол, поднимет мама или не поднимет?
Если любит — поднимет! Клава бросила расческу и стала просить, умолять маму поднять ее, но мама только и сказала:
— Новые новости! Клава, а ты знаешь? Может, ты больная, а?
И расчески не подняла. Не любит!
* * *Чтобы помочь мужу в его задаче с Керундой, Елена Васильевна решила дать классу сочинение на тему «Хороший ли я сын» — «Хорошая ли я дочь».
— Этого еще не хватало! — воскликнула Клава.
— А стихами можно? — спросил Саша Медведев.
— Можно, если хорошими.
— У нас плохих не пишут! — ответил Костя Костромин.
Похихикали, поострили, потом — что делать? — покорились и стали писать.
И вот Каштанова открывала тетрадь за тетрадью…
Игорь Сапрыкин: «Какой я сын? Плохой. Хуже, чем кто-нибудь думает. По дому сейчас не помогаю, учусь плохо, иногда даже злюсь на родителей. В подробности вдаваться не хочу. По правде говоря, пишу на эту тему только для них. И так двоек полно, а так, может быть, поставите тройку, на большее я не рассчитываю. Просьба сочинение вернуть. Не думайте, что я боюсь, — за все, что написал, могу ответить».
Сережа Лазарев: «С отцом у нас отношения особые. Он сталеваром работает, там жара постоянная, металл раскаленный близко. Вот он приходит домой и просит меня сыграть что-нибудь. Я ведь музыкальную школу окончил, пять лет учился, всё благодаря отцу. Ну вот, он просит меня сыграть, а я бочком, бочком ухожу из комнаты. Вот и проявляется неуважение к отцу. Когда я хотел бросить девятый класс, он ходил надутый, все говорил: „Если бросишь, тогда на меня не обижайся“. А когда я пошел снова, он стал совсем другой, теперь у нас все нормально. Все-таки очень хорошо, когда сделаешь отцу приятное…»
