Нина Артюхова - Избранные произведения в двух томах: том I
Крепко тебя целую.
Твоя Катя».
XXVIIПисьмо Кате принес один из деревенских мальчиков, а ему подал письмо шофер на шоссе с наставлением обязательно передать лично и только, если Катя будет одна. На конверте корявым, неразборчивым детским почерком было написано: «Дубровка, д. 8, Кате Курагиной. Читай одна, не показывай бабушке». Последние слова два раза подчеркнуты неровными, волнистыми линиями.
Мальчишка деликатно удалился, и Катя вскрыла конверт.
Первым делом она взглянула на подпись.
Все стало понятным. Дядя Володя диктовал свои письма, самому было неудобно писать лежа. Но неужели сейчас он никого не нашел постарше? И почему не по почте? Катя стала читать.
«Милая Катюша! Еду из госпиталя в Москву на машине. В городе случайно узнал, что ты с бабушкой в Дубровке и что поедете скоро к Митиным ребятам. Мы будем проезжать по шоссе сегодня вечером. Я мог бы заехать к вам на несколько часов, но боюсь за бабушку. Дело в том, что у меня руки одной нет и ноги не в порядке. Впрочем, про ноги говорят, что, может быть, потом буду ходить лучше. Я не писал вам об этом раньше, только папе написал, думал — все равно умру, так зачем же еще перед этим лишнее огорчение. Но теперь, зная, что вы здесь, просто не могу проехать не повидавшись. Вы уедете далеко и надолго, я стал непрыткий, может, и не увидимся больше.
Осторожно скажи обо всем об этом бабушке, чтобы она меня не испугалась.
Я не знаю, какая она теперь, после смерти дяди Мити.
Катюша, решай сама. Если, по-твоему, бабушку сейчас волновать не нужно, ничего ей не говори. Тогда выйди сама к мосту на шоссе, часам к шести вечера. Если не сможешь прийти, устрой так, чтобы вы были в саду перед домом между шестью и семью часами. Я вас увижу. Машина легковая, защитного цвета.
Катюша, пишу тебе как взрослой. Подумай хорошенько, стоит ли говорить бабушке. Не знаю, с кем из старших ты могла бы посоветоваться.
Жив ли Сережа и что с ним? Если он в Дубровке, пусть придет с тобой к мосту, очень хотел бы его видеть.
До свиданья, милый друг. Прости, что заставляю тебя разбирать мои каракули. Никак не научусь писать левой.
Поцелуй за меня бабушку и ребят Митиных, когда увидишь. Целую.
Твой В. Курагин».
Катя несколько раз перечитала письмо, потом молча сидела и смотрела на дорогу вдоль улицы.
Странная это была улица. Вместо домов на большом расстоянии друг от друга торчали печи и трубы, рассыпанные кучи кирпичей, черные бревна. Здесь бугор, там яма.
Казалось, что в этом месте играл большой и злой великанский ребенок, хотел построить что-то из своих великанских кирпичиков и дощечек, а потом все разломал, растоптал, засыпал черным пеплом и ушел.
«Жди в саду перед домом…» — писал дядя Володя. Где сад? Удивительно, что уцелел этот конец улицы, начиная с их дома. Слишком торопились немцы, не успели дожечь.
Наконец Катя встала, спрятала письмо, расправила совершенно мокрый носовой платок, повесила его, чтобы просох на солнышке, и пошла к ручью вымыть лицо.
XXVIIIАвтомобиль остановился на шоссе. Катя хотела бежать на кухню к бабушке. Но когда увидела в окно, как дядя Володя идет от калитки по двору, она решила бабушку не звать. Пусть он сначала войдет, в комнатах будет не так заметно. Из автомобиля выскочили еще двое военных и пошли рядом, делая совсем короткие шаги.
Катя выбежала на крыльцо. Владимир остановился, тяжело опираясь на костыль, поднял голову и спросил:
— Ты ей сказала?
Болезнь смыла все краски с его лица. Глаза были по-незнакомому невеселые и строгие…
Только золотисто-коричневые волосы по-прежнему ребячливо и молодо закручивались надо лбом короткой жесткой завитушкой. Подойдя к лестнице, он снова остановился: пять ступенек — это было слишком трудно. Ему помогли войти.
Бабушка сидела, привалившись белой головой к пустому рукаву его гимнастерки. Владимир тихонько гладил ее маленькие белые руки.
Кате казалось странным, что они говорят совсем о другом — о смерти дяди Мити, о том, давно ли писал папа, и о том, как бабушка доехала.
Когда Владимир встал и прошел по комнате, осторожно переставляя негнущиеся ноги, Катя не выдержала и разрыдалась.
У него покривились губы:
— Ничего, Катюша, то ли еще бывает!
Катя плакала громко, отчаянно и никак не могла остановиться. Слезы заразительны.
Бабушка покашляла, сложила маленьким комочком носовой платок и вышла в сени.
— Перестань, Катюша. Не расстраивай бабушку. Ты мне вот лучше что скажи: кто у вас тут уцелел? Где Сережа? Знаешь что-нибудь про него?
Катя кивнула головой. Она начала говорить, прерывая всхлипываниями свои слова:
— Он здесь… Он был у партизан… Знаешь, дядя Володя, что он делал?
— Не знаю, — улыбнулся дядя Володя, — но наверное что-нибудь уж очень здорово делал!
— Он даже в разведку ходил!
Катя встала, вытирая глаза.
— Дядя Володя, я обещала Сереже сказать, когда можно ему прийти. Можно сейчас?
— Ну конечно. Беги за ним скорее!
Катя убежала. Бабушка вернулась в комнату.
— Мне так тяжело уезжать, — сказала она. — Ужасно, что я не могу быть с тобой.
— Что ты, мамочка! Ты ребятам сейчас нужнее. А обо мне не беспокойся. Там, в Москве, есть человек, мы уже договорились, он мне все делать будет.
— А что, Аня давно тебе писала?
— Да мы не переписываемся.
— Как, совсем? Но ведь ты-то писал ей что-нибудь?
— Один раз писал… Вернее, на машинке настукал.
— Ну и что же?
— Ну и все.
— Володя, а что ты ей написал?
— Чтобы меня не ждала и чтобы устраивала свою жизнь иначе.
— Но знает она про тебя… что ты ранен был… Володя?
— Думаю, что не знает… И я вас всех очень прошу, чтобы она ни от кого и не узнала об этом! Мамочка, прости, ты меня лучше не спрашивай.
— Володя, но ведь если она не знает. Это твое письмо, да еще на машинке напечатанное…
— Я так и хотел. Я, впрочем, извинился тогда, что у меня ни чернил, ни карандаша нет под рукой.
— Но, Володя… — голубчик мой, мы больше не будем об этом, — я только одно еще спрошу. Ведь, может быть, если бы она знала, она бы… Володя, ведь это жестоко!
— Мамочка, ей двадцать лет. Ты видела ее когда-нибудь?
— Ну, видела.
— А меня видишь?
Он сел на подоконник и стал смотреть в окно.
— Вот они идут, — сказал он вдруг совсем другим голосом. — Здравствуй, Сережа! Ну, беги сюда! Давай поцелуемся.
Сережа подбежал, вспрыгнул на подоконник и молча обнял Владимира.
— Очень, очень рад тебя видеть! — Владимир похлопывал его по плечу. — Говорят, ты тут партизанил хорошо?
Сережа не мог говорить от волнения и жалости.
— А как твои? Мама, сестренка? Живы?
Сережа ответил тихо:
— Нет.
Владимир вздохнул. Они молча смотрели на черную улицу.
— Что же ты думаешь делать теперь, милый друг? Родные какие-нибудь есть у тебя?
— Нет.
— Дом твой, кажется…
— Вот наша печка торчит.
Они опять помолчали.
— Знаешь что, синеглазый? Поедем со мной в Москву. Устроим тебя в какую-нибудь школу или детский дом… А хочешь, у меня поживи. Своих ребят у меня не будет, будешь моим сыном.
Сережа ответил ему таким взглядом, что Владимир сморщил лицо, отошел от окна и пересел на лавку, где потемнее.
— Так решено! Я попросил моих товарищей, чтобы ехать завтра. Успеешь собраться?
— Успею.
— Только вот что, милый друг… Я как-то не сообразил сразу… Все еще привыкнуть не могу… Может быть, тебе будет неприятно… Дело в том, что… тяжело жить с калекой. Во всяком случае, можно ведь и не у меня.
Сережа опять только посмотрел на него. Слов не потребовалось.
XXIXВладимир тяжело переносил свое увечье. Он привык быть сильнее всех, привык оказывать помощь и покровительствовать более слабым. Пока он лежал в лазарете и не был уверен, останется ли жив, было, пожалуй, даже легче. Его окружали такие же больные люди.
Было совершенно естественно, что сестра кормила его с ложечки или писала письма под его диктовку.
Несколько раз, подчиняясь его настойчивым просьбам, она пристраивала пишущую машинку около кровати так, чтобы он мог нажимать клавиши, вставляла бумагу и помогала печатать, деликатно отворачиваясь, чтобы не заглядывать в текст.
Теперь он чувствовал себя гораздо лучше, мог передвигаться самостоятельно, но теперь было тяжелее. Он слишком долго лежал в четырех стенах, отвык от суеты и пространства большого города.
Так хотелось вернуться в Москву, но, только вернувшись, он понял, насколько изменилась его жизнь. Крутом все было такое же или почти такое — все, кроме него самого.
Первое время, просто чтобы выйти на улицу, нужно было сделать большое усилие над собой. Вокруг него ходили здоровые люди, не замечавшие веса своего тела. И не только ходили, но бегали, нагибались, прыгали на подножки трамваев, поднимались по лестницам, как будто это было совсем простое дело.
