Анатолий Рыбаков - Выстрел
– Ну что? – торжествующе спросил Генка.
– Блеск!
– Красота!
Однако опять хрипение, свист, треск и шум…
– Ничего, – сказал Генка, – будет работать не хуже итальянского.
– А ты его видел, итальянский? – спросил Славка.
– Рассказывал тут один тип, Валентин Валентинович, предлагал даже. Зря ты, Мишка, отказался. Была бы хоть польза от нэпмана.
– Он не нэпман, а агент по снабжению.
– Один черт! Посмотри на костюм, галстук, лакированные ботинки.
– Ты примитивный социолог, – сказал Миша, – для тебя одежда – главный признак классовой принадлежности.
– Больше того! – подхватил Генка. – Признак его психологии. Человек, возводящий в культ лакированные ботинки, пуст, как барабан.
– Культом могут стать и стоптанные сапоги.
– Просто у меня нет других.
– Возможно, Валентин Валентинович не так уж плох, – заметил Славка.
– Тогда с Витькой другой бы побоялся ввязаться, а он вышел и сказал правду.
– Это так, – согласился Миша, – и все же… Гладкий, сладкий, обходительный…
– Коммерсант, он и должен быть обходительным.
– Зимин приказал задержать его вагон, а Красавцев отправил. Потом я их видел вместе в ресторане. В чем суть махинации?
– Дает Красавцеву в лапу, а тот ему побыстрее отпускает товар, – объяснил Славка.
– Спокойно ты об этом говоришь…
– А что?! Стенать, рыдать, посыпать голову пеплом? Только слепой не видит, что делается. Хапают, рвут, тащат, дают взятки, берут взятки. Мелкота все сваливает на четыре «у»: усушка, утруска, угар, утечка; крупняки становятся миллионерами на четырех «без»: бесхозяйственность, безответственность, безграмотность, безразличие. Какое мне дело до Навроцкого, до Красавцева, когда их тысячи.
– Рано ты складываешь оружие.
– Просто я вижу немного больше. Другая, знаешь ли, площадка.
– Эстрада для оркестра.
– Ты хочешь меня оскорбить?
– Просто я хочу сказать, что ресторан не такая уж высокая площадка для обозрения жизни.
– Тебе остается добавить, что я гнилой интеллигент.
– Не надо говорить за меня, – возразил Миша. – Я могу сам за себя сказать…
– Пожалуйста, говори!
– Могу. Не следует собственные невзгоды превращать в барометр, в мерило жизни всего человечества. Тебе сейчас плохо, да, плохо, трудно. Но это не значит, что наступил мировой потоп. Он еще не наступил. Ты видишь нэпманов, аферистов, взяточников, но жизнь – это не только ресторан «Эрмитаж», жизнь значительно больше, чем ресторан «Эрмитаж». И если кучка паразитов, именно кучка, обворовывает государство, крадет и расхищает народное добро, вряд ли можно быть безразличным.
Этот разговор должен был рано или поздно произойти, он просто откладывается. Все же Генка примирительно сказал:
– Я думаю, вы оба неправы. Безусловно, ты, Славка, субъективен. Нэп – это временно, и нельзя так обобщать. С другой стороны, ломать голову над их делишками тоже не следует. Нам в их коммерции не разобраться, да и есть кому разбираться помимо нас. У нас свои задачи и свои обязанности, мы уклоняемся от них, прямо говорю. Юра и Люда шатаются по ресторанам – разве им место в советской школе? А мы молчим, мы в стороне. Витька Буров разлагает учащихся нашей школы, малолетних, заметьте, – мы опять в стороне, опять молчим.
– Им интересно с Витькой, – сказал Славка, – он их заворожил Крымом.
– Ах, так? У него, у Витьки, значит, романтика, а у нас скучная проза. Это ты хочешь сказать?
– Именно это, – подтвердил Славка.
– Ну, знаешь… Защищать Витьку… – развел руками Генка.
– А что такого? В сущности, он не злой парень.
– Он бездельник! – сказал Миша.
– Не забывай, что у него дома, – напомнил Славка.
– Ах да, отец алкоголик, это – оправдание?
– Не оправдание, а объяснение.
– Витька Буров достаточно взрослый человек, чтобы отвечать за себя самому, а не прятаться за отца алкоголика, и не сидеть на шее у матери, и…
Генка перебил Мишу:
– Тише, тише! Слышите? Говорит Нижний Новгород…
12
Как только Миша и Генка спустились с крыши, Витька подошел к антенне:
– Что за фигура?
– Антенна для детекторного приемника, – объяснил Фургон.
Витька понятия не имел, что такое детекторный приемник, но показывать свою неосведомленность не хотел, а потому спросил пренебрежительно:
– Ты откуда знаешь?
– Ребята в школе делают. Наушники надевают и слушают радио.
– Ни черта они не услышат!
Так он выразил свое презрение к авторам этой затеи.
Но сама затея обеспокоила: они вторглись в его владения. Крыша – его резиденция; чуланчик – его спальня; чердак – хранилище всего, что собирают они на Крым.
Первым побуждением было сорвать проволоку, сломать дурацкие палки, торчащие над дымовыми трубами и уродующие крышу.
Он этого не сделал. Миша и Генка заявятся снова, поставят палки, натянут проволоку; они не отступятся, Витька их хорошо знает, и если здесь, на крыше, начнутся драки, то он вовсе ее потеряет.
Эти рассуждения свидетельствовали о наличии у Витьки здравого смысла. Однако вид задвижки, сорванной с чердачной двери, привел его в бешенство, он чуть было не вернулся на крышу и не сломал их чертово сооружение. Но уличная, чисто арбатская выдержка победила и на этот раз. Слишком важен для него чердак, чтобы принимать решение, продиктованное желанием отомстить. Чердак – его дом. Родительский дом Витька не любил, не любил отца алкоголика, надоели попреки: когда будешь работать? Когда будешь зарабатывать?.. А что он?! Стоял на бирже труда, очередь на бронь подростков большая, в ФЗУ не послали, в пекарню загнали, к черту на рога, на Разгуляй, являйся к пяти утра. Ночевать ему в пекарне, что ли? Пекарня тесная, душная, грязная – вкалывай! Бросил, вернулся на биржу, а ему: «Не хочешь работать!»
Съездит в Крым, погуляет, а потом устроится на работу, только на такую, чтобы по душе. Завод, фабрика, каждый день одни и те же морды – ни за что! Хотела мать определить к сапожнику – спину гнуть, подметки подбивать. Сапожник – последний человек; в кино и то орут на механика: «Сапожник!», когда части путает или вверх ногами показывает. Вот лифты – это подходяще. Приходил мастер, лазил на чердак, в машинное отделение, Витька увязался за ним. Мастер сказал: летом будут лифты налаживать. Раньше электроэнергии не было, из-за этого не пускали, а теперь энергия есть, а мастеров не хватает. Лифты старые, изношенные, поломанные, все растащено, ремонтировать надо, дело тонкое, сложное, а мастеров на всю Москву – раз, два и обчелся.
Витька лазил с ним по чердакам, показывал тросы, блоки, знал, где что лежит, мастер его одобрил, сказал: возьму в помощники, научу, будешь за лифтами смотреть. Налаживать лифты – это да, это устраивало. В доме шесть подъездов – шесть лифтов. Пустит лифт – будут люди подниматься, не пустит – попрут пехом на восьмой этаж. Это придаст ему значительности. Витьке хотелось быть значительным именно здесь, у себя дома. Придут к нему: товарищ Буров, почините, пожалуйста, лифт, не работает, не поднимается, или не спускается, или застрял какой чудик между этажами – потеха! Захочет – починит, не захочет – нет, не починит. И не надо тащиться на завод, толкаться в трамвае. Не только сам себе – всему дому хозяин. Ключи от чердака в кармане, на чердаке – аппаратная будка, никто не имеет права войти, всех с крыши погонит, покажет им палки с проводами, антенны ихние и радио! Сиди себе дома; если что надо, сами за тобой прибегут. После Крыма лифты были второй мечтой Витьки.
Он прохаживался по Арбату, совершал привычный рейс по улице, интересами которой жил, где знал каждый булыжник мостовой, выбоину на тротуаре. Но ничего нового на улице не было, и Витька пошел поесть чего-нибудь.
Картина, которую он застал дома, его не удивила, он привык к подобным спектаклям, особенно по воскресеньям.
За столом сидел пьяный отец. Где успел набраться с утра, черт его знает! Витька с неприязнью смотрел на его побуревшее от водки лицо. Плюгавый какой-то, грязный, жалкий. Витька его особенно презирал за то, что жалкий. Было стыдно, что у него такой отец. Никто его в доме не уважает. И оттого, что никто не уважает его отца, Витька упорно утверждал себя.
– Дай рубль, говорю, тебе говорю, дай сейчас же, кому говорю?! – бубнил отец.
– Нет у меня рубля, сказала тебе!
Засучив рукава, мать стирала белье в деревянном корыте.
– Кому говорю?! – заплетающимся языком повторил отец, не обращая внимания на приход Витьки, будто тот и не пришел вовсе.
– Хватит, набрался, спать ложись! – сказала мать.
– Мне долг надо отдать… Поняла? Д-долг… Д-долг чести, поняла?
Отец куражился, показывал, что он городской, а мать деревенская. Он пытался встать, но пошатнулся и опять опустился на табурет.
– Работать надо, а не долги делать. – Мать сильными руками перетирала белье в мыльной пене.
