Анатолий Рыбаков - Выстрел
– Не надо делать из этого трагедию, – сказал Миша, – эпизод в биографии артиста. Напрасно тебя это так сильно угнетает.
– Человек не может двадцать четыре часа в сутки визжать от восторга, – возразил Славка.
– Временный, случайный заработок, – продолжил Миша. – Поступишь в консерваторию, получишь стипендию – все переменится. Кстати, завтра в фабричном клубе выступает наша живая газета. Может быть, проведешь? Как, бывало, раньше.
– Не знаю… В котором часу?
– В шесть. Тебе в ресторан к девяти, можешь не оставаться на диспут, проведешь выступление и уедешь.
– О чем диспут?
– Влияние нэпа на молодежь.
– И как с этим бороться? – не без насмешки добавил Славка.
– Да, и как с этим бороться.
– Не знаю… Если не будет сыгровки…
– Не приедешь – проведет Яшка Полонский, – заключил Миша, – а приедешь, я лично буду рад и буду ждать тебя. Постарайся, пожалуйста.
Они подошли к дому.
В воротах стоял Витька Буров.
– Привет!
– Привет! – ответил Славка.
– Здорово! – сказал Миша.
Витька повернулся к Славке.
– Иди домой, Славка, ложись спать.
– Ты меня отправляешь спать? Может быть, еще в постельку уложишь?
– По хорошему говорю: уходи! Нам с ним, – Витька кивнул на Мишу, – поговорить надо.
Миша усмехнулся:
– Славка нам не мешает. Славка, скажи, не будешь мешать? Очень тебя прошу. Не вмешивайся в наш интимный разговор. Что, Витя, ты мне хочешь сказать?
– Еще раз полезешь не в свое дело – схлопочешь! Арцы – и в воду концы!
– И этот грубиян носит имя великого писателя! – Миша насмешливо покачал головой, – кстати, Витька, почему тебя зовут Альфонсом Доде? Ты его читал когда-нибудь?
Витька поднял кулак:
– Это видел?
Славка попытался встать между ними.
– Бросьте, ребята, прекратите!
– Отойди! А то и тебе вмажу! – закричал Витька.
– Ты ведь обещал не вмешиваться. – Миша отодвинул Славку. – Дай нам спокойно поговорить. Так вот, Витенька, к твоему сведению: Альфонс Доде был великий французский писатель. А французы, между прочим, отличаются вежливостью.
Витька поднес к его носу кулак:
– Я тебе покажу вежливость!
Миша был комсомольский активист, но он был арбатский, вырос в этом доме, знал законы и повадки улицы. Он схватил Витькину руку и вывернул ее. Витька выдернул руку и бросился на Мишу.
Ответом ему были подножка и вполне квалифицированный удар в подбородок.
Витька упал.
– Опять получишь!
Витька не внял этому предупреждению, поднялся, снова бросился на Мишу, но между ними уже стоял Славка.
– Ребята, прекратите сейчас же!
Вмешательство Славки вряд ли подействовало на Витьку. Но из-за угла появился Валентин Валентинович Навроцкий.
– Добрый вечер!
На скамейке по прежнему темнела фигура Шаринца.
– У вас опять серьезный разговор! – улыбнулся Навроцкий.
– Ничего особенного, – сухо ответил Миша. – Пошли, Славка!
– Спокойной ночи! – сказал Навроцкий.
– Пока, – ответил Миша, не оборачиваясь.
Обернулся вежливый Славка:
– До свидания!
Навроцкий проводил их задумчивым взглядом, потом спросил Витьку:
– По прежнему не ладите.
– А тебе какое дело?!
– Как грубо, как грубо, – поморщился Навроцкий. – Так вот, слушай, Витюня: будешь так разговаривать со мной, я из тебя сделаю бефстроганов, понял?
Это говорил не лощеный делец, а какой-то совсем другой человек…
Его слышал и Шаринец. Валентин Валентинович Навроцкий произнес свою угрозу достаточно громко.
8
Фабричный клуб был полон, за занавесом слышалась возня – участники готовились к выступлению. Скоро начало, а Славка не пришел – Миша отметил это с огорчением. А Витька Буров пришел, Миша отметил и это… Пришел, конечно, чтобы поскандалить, чтобы испортить вечер.
Занавес раздвинулся. Яша Полонский заиграл на рояле марш живой газеты – причудливую смесь революционных песен, вальсов, старинных романсов и опереточных мелодий.
Под звуки этой своеобразной, но достаточно громкой музыки строй живой газеты – мальчики и девочки (рубашки и кофточки белые, брюки и юбки черные) – промаршировал по сцене, декламируя вступление:
Мы, сотрудники газеты,
Не артисты, не поэты,
С мира занавес сдерем,
Всем покажем и споем.
Что в Марокко? Все морока!
Что у вас сейчас под боком,
Как во Франции дела,
Как экскурсия прошла,
На Арбате что у нас,
Как в Италии сейчас,
Что в деревне. И короче:
Обо всем ином и прочем![1]
Хор смолк, шеренга застыла, из нее выступила девочка, загримированная под Люду Зимину, сплела пальцы, вытянула руки и, поводя плечами, запела:
Я жеманство, тру-ля-ля,
И скажу вам смело:
Люблю глазками стрелять,
Не люблю лишь дела.
Как приятно день деньской
Шевелить глазами,
И влюбляться с головой,
И не спать ночами.
Завела я дневничок,
В нем пишу стихи я:
Мопассан и Поль де Кок
Вот моя стихия.
Девочка отошла в сторону. Из строя шагнул мальчик, одетый, как Юра: бархатная толстовка с белым бантом.
Только станет лишь темно,
Страстно ждет меня кино,
Мэри Пикфорд, Гарри Пиль
Вскочат вдруг в автомобиль.
И, сверкая, как алмаз,
Прыгнет к ним Фербенкс Дуглас.
Ах, держите вы меня,
Сколько жизни и огня!
Что мне школа, забыл давно,
Дайте мне кино!
Мальчик стал рядом с девочкой. Из строя вышел увалень, похожий на Витьку Бурова, и басом, подражая Витьке, запел:
Эй, берегись! Посторонись!
Я очень гордый, с поднятой мордой.
Я разгильдяйство! Я друг лентяйства!
Я чемпионов всех сильнее.
Я весь проныра и пролаза.
Стекла бью я до отказа.
Мне каждый враг, кто не со мной.
И всех зову с собой на бой!
Появился мальчик, загримированный под Мишиного приятеля Генку – вылинявшая солдатская гимнастерка и латаные штаны, заправленные в стоптанные сапоги. В руках у него была громадная метла.
Я чемпион, я чемпион,
Нас легион, нас легион.
Эти паразиты здесь и там
Не дают работать нам.
Всех их с собой требую на бой!
С шеи долой
Сбросим метлой!
Чемпион бьет метлой барышню, пижона и хулигана – они падают под его ударами; строй, маршируя, удаляется за сцену. За ним, охая и стеная, плетутся пижон, барышня и хулиган.
На сцену поднялся Миша.
– Живая газета показала персонажи, на которых мы видим тлетворное влияние нэпа: хулиган, пижон и барышня. Нэп принес с собой и другие отрицательные явления. Как с ними бороться – вот предмет сегодняшнего диспута. Кто хочет выступить?
Встал Генка, одетый так, как его только что изобразили – вылинявшая солдатская гимнастерка и латаные штаны, заправленные в стоптанные сапоги.
– Пошлость и мещанство – вот главный враг. Носят банты, галстуки, ажурные чулки, воняют духами. К чему эти декорации?
– Чем тебе мешает галстук? – спросил Яша Полонский.
– Надо открывать шею солнцу, а не ходить, как собачка, в ошейнике.
– А ажурные чулки?
– Для чего они? – воскликнул Генка. – Чтобы какой-нибудь гнилокровный буржуазный выродок любовался «изящной дамской ножкой» на танцульках?
– Ты против танцев?
– Их вред доказан наукой.
– Где ты это вычитал?
– Могу и тебе дать почитать. А некоторые элементы еще продолжают вертеть ногами. Танцы насаждают мелкобуржуазные нравы. Обращаются на «вы», говорят: «извините», «простите», «пардон» – все это гнилая интеллигентщина. Я сам видел, как один комсомолец подавал комсомолке пальто. Зачем? Чтобы подчеркнуть ее неравноправность? Ведь она ему пальто не подала.
– Хочешь, чтобы тебе подавали?
– А если у них любовь?
– Разве любовь в том, чтобы подавать пальто? Я не отрицаю любовь…
– Спасибо, благодетель!
– …Но только на основе общей идеи…
Молодой звонкий голос из зала пропел частушку:
Ох, по дороге колокольцы,
Сердце словно прыгает.
Ох, не влюбляйтесь в комсомольца,
Скукою измызгает.
– Генка, про тебя!
На сцену поднялась Зина Круглова в форме юнгштурма – защитного цвета гимнастерка и юбка, широкий ремень, портупея через плечо.
– Мужчина называется мужчиной потому, что он мужественный.
– Вода называется водой потому, что она водянистая, – вставил Яша Полонский.
– Поэтому, – продолжала Зина, – если парень подаст девушке пальто, в этом нет ничего унизительного, простая вежливость.
