Евгения Яхнина - Разгневанная земля
Янош долго не мог сдвинуться с места. Он не знал, что делать: догнать ли Миклоша или бежать скорее к хибарке. Ведь нынче суббота, и мать уже ждёт со своей корзинкой. В этот день она приносит сыну еду на всю неделю. Да, скорее к ней! Спокойная, благоразумная, она уж непременно придумает, как ему лучше поступить.
* * *Ма́рика Мартош уже поджидала сына. Ей было немногим больше сорока лет. Обычно в эти годы венгерские крестьянки, изнурённые тяжёлой работой и постоянным недоеданием, выглядят почти старухами. Марике Мартош помогали весёлый, ровный нрав и большая рассудительность. Она легко могла рассердиться, огорчиться, вспылить, но так же быстро успокаивалась. Ничего не стоило её разжалобить, вызвать сочувствие. Янош очень походил на мать. Не таким был старший сын, Имре, угрюмый, неразговорчивый. Быстро опостылела ему ненавистная австрийская казарма. Всё казалось там невыносимым молодому рекруту. Его мрачные письма были полны отчаяния. А вскоре Марика и вовсе перестала их получать.
Когда случалась какая-нибудь неудача, Марика пожимала плечами и приговаривала:
«В этом и вся беда? Да это же ничего! Ведь могло быть и хуже!»
И она улыбалась, открывая белые, ровные зубы, которые, пожалуй, и составляли всю её красоту. Марика не могла похвалиться ни правильностью черт, ни особым блеском глаз, ни длинными или густыми волосами. Но, когда она улыбалась, не было лица краше; так, по крайней мере, казалось Мартошам, отцу и младшему сыну.
И сейчас, узнав о случившейся с Яношем беде, Марика нахмурила свои светлые брови, покачала головой, подумала и сказала:
— Только-то и всего, сынок? Могло быть хуже. Ведь ты мог разбиться, дуралей!.. Покушай вот. Я свежий хлебец испекла да сало принесла, вку-усное! Ещё принесу… Не горюй, сынок!
Марика крепко обняла Яноша и звучно поцеловал в щёку. Янош сконфуженно оглянулся: хоть он и любил мать, ему казалось неудобным нежничать с ней при посторонних. Убедившись, что вблизи никого нет, он ответил на ласку матери и долго ещё смотрел ей вслед, пока крепкая, стройная фигура не исчезла далеко в степи.
Глава пятая
Времена меняются
Багряный свет заката и отблеск раскалённых углей камина придавали тяжёлой тёмной мебели графского кабинета ржавый оттенок. Громоздкие кресла и панель морёного дуба казались отлитыми из металла. На стенах в массивных золочёных рамах висели потемневшие от времени портреты графских предков, охотничьи ружья разных систем и эпох, чучела птиц, оленьи рога, вправленные в серебро, и другие трофеи охоты.
В кресле у двери, дожидаясь хозяина, сидел управляющий имением Герман Ка́лиш. Всё в его фигуре выражало напряжённость ожидания и готовность в любую минуту подняться и застыть в почтительной позе. Держаться в таком положении ему было нелегко. Высокий и костистый, Калиш легко себя чувствовал, разговаривая с подчинёнными, — на них ведь полагалось смотреть свысока. Плохо приходилось ему, когда требовалось стоять с опущенной головой перед важной особой, не обладающей, однако, высоким ростом. Как на грех, граф Фения был среднего роста. Это создавало для раболепствующего управляющего мучительные затруднения. Пришлось ему немало поупражняться, чтобы выработать такую позу, которая не вызывала бы сомнения в его бесконечной почтительности к графской особе. Тут и довелось ему на самом себе познать настоящий смысл хитроумного выражения «согнуться в три погибели».
В таком именно положении сидел управляющий в ожидании графа: спина согнута дугой, шея ушла в плечи, руки упёрлись в колени, ступни — в пол.
Это давало ему возможность сразу подняться, сохраняя в то же время почтительность во всей фигуре.
Неожиданный приезд хозяина встревожил Калиша. Граф прибыл без предупреждения, его впервые сопровождала полицейская охрана, — это было не к добру. Тревожило и то, что граф уже побывал на конном заводе… Кто знает, не нашлись ли там люди, которые успели рассказать графу о том, о чём ему вовсе не следовало знать. Зачем, например, ему докладывать, что часом раньше графа на заводе был Калиш? Он подготовил там отправку в Вену пятисот юкеров — лошадей-тяжеловозов. Управляющий намеревался перегнать их в Пештский порт и погрузить на баржи до приезда графа. Для этого у Калиша были серьёзные основания: при каждой поставке лошадей австрийской армии или отправке их за границу он ухитрялся увести с завода на три-четыре лошади больше, чем значилось в документах. Верные люди продавали их, и выручка шла в карман Калишу.
Беспокоило управляющего и то, что хозяин разгневался на табунщика Миклоша, как раз на того человека, который знал про эти проделки Калиша и, пожалуй, мог раскрыть их графу, чтобы заслужить его милость и прощение. Немало ещё и других грехов лежало на совести ненавистного крестьянам управляющего. Но со стороны забитых нуждой крепостных, до сих пор безропотно выносивших все издевательства, Калиш не ждал опасности, да и граф за излишние с них поборы ещё ни разу его не упрекнул.
За дверью послышались шаги, и Калиш поспешно поднялся, повернулся вполоборота, склонив голову. Но он ошибся: вошёл Майкл, чтобы предупредить о скором, выходе графа. Наряженный в клетчатые панталоны и длиннополый сюртук, в парике с буклями и туфлях с пряжками, новоиспечённый англичанин ступал медленно и важно по пушистому ковру, полный сознания собственного достоинства. Управляющий и лакей встретились как равные. Майкл не был в подчинении у Калиша и мог поведать ему многое о жизни графа в пештском замке и о его заграничных путешествиях. И он начал с восторгом рассказывать о Лондоне, куда недавно сопровождал барина, восхищаясь широким образом жизни, который граф там вёл, на удивление лондонцам.
— Много перевидал я там англичан, но такого настоящего англичанина, как наш граф, ни разу не встретил! — авторитетно заявил он.
Калиш поспешил с ним согласиться. Австрийский немец, он считал себя представителем высшей расы и был весьма невысокого мнения о венграх. Однако для графа Фении, друга австрийского канцлера, делалось исключение.
— Что и говорить, его сиятельство совсем не похож на мадьяра, — заключил Калиш дружескую беседу с лакеем и опасливо взглянул на стену, откуда из золочёных; рам смотрели на него предки Пала Фении; но прадед графа, изображённый художником в пышном национальном костюме, глядел на Калиша без укора.
Ио́жефу Фении был обязан хозяин «Журавлиных полей» графским титулом. В начале XVIII века Иожеф Фения помог подавить восстание своих соотечественников, поднявшихся по призыву Фе́ренца Ра́коци[9] на борьбу за освобождение родины от гнёта иноземцев. Крупные магнаты не хотели независимости Венгрии. Австрийские штыки надёжно охраняли их, обеспечивая беспредельную власть над крепостными крестьянами.
Следуя этим традициям предков, Пал Фения сохранил верность династии Габсбургов, представители которой уже несколько веков сидели на тронах Германии и Австрии. Изменил он традициям только в одном: отказался от лихо закрученных усов — былой гордости венгерской знати. Впрочем, весь его внешний облик ничем не напоминал старые семейные портреты.
Однако не отсутствие внешнего сходства имел в виду управляющий, когда не без основания сказал, что граф совсем не похож на мадьяра. Графский род Фениев утратил уже давно национальную гордость и благородство свободного духа венгерского народа, и Пал Фения был достойным отпрыском своего рода. Венгрия, где ему принадлежали огромные массивы полей, лугов и лесов, был дорога́ ему только как биржевая ценность. Венгерский магнат не обременял себя привязанностью к родине.
Лёгкой походкой, распространяя по комнате тонкий запах английских духов, вошёл граф и, не теряя времени, вернулся к ранее начатому разговору с управляющим:
— Я, пожалуй, слишком погорячился с этим объездчиком. Всё кончилось хорошо, мальчишка справился с лошадью — значит, Миклош не зря доверил ему такое опасное дело… Смелые табунщики нам нужны.
— Справедливо изволите рассуждать, ваше сиятельство. Миклош приходил ко мне за расчётом. Наложенный на него вашим сиятельством штраф ему и за год не отработать. Но дело не в этом: новый хозяин удержит из его жалованья всё, что нам полагается. Да только отсюда ему дорога прямо в казарму.
— Почему же? Он ведь хорват и в наших рекрутских списках не числится.
— В наших-то не числится, но хорватские власти не трогали его только ради вашего сиятельства.
— Знает он, что ему грозит солдатчина?
— Как не знать, ваше сиятельство! Да этим его не испугаешь. Он одного боится: как бы в пехоту не записали. «На лошади, говорит, ни в воде, ни в огне не пропаду».
— Лихой будет гусар! Но с завода его отпускать нельзя. Да и охотник он хороший. Кабы не он, упустили бы прошлый раз кабана. Велите ему вместе с подручным явиться на облаву. Мальчишка пусть сядет на Грозу. Если и тут с ней справится, сниму взыскание с Миклоша… Всё ли подготовлено к охоте?
