Евгения Яхнина - Разгневанная земля
Граф выдвинул ящик стола, достал книгу и протянул её Калишу:
— Полиция разыскивает типографию, где печаталась эта мерзкая книга, и склад, где хранятся непроданные ещё экземпляры.
Калиш вздохнул с облегчением. Графу было не до крестьянских жалоб. Всё оборачивалось как нельзя лучше.
— «Рассуждения раба о свободе печати», — прочитал Калиш название книги. — Ваше сиятельство справедливо изволили назвать книгу мерзкой. В самом заголовке чувствуется насмешка над существующим порядком. На подобный пасквиль способны только злонамеренные люди… — Калиш вдруг оживился, его осенила догадка. А мне до сих пор это не приходило в голову! — воскликнул он. — Но теперь многое проясняется…
— Ну, ну? — заинтересовался граф.
— Ваше сиятельство переслали мне однажды дерзкое письмо наших мужиков. Я тогда подумал: «Кто же этот ловкий грамотей, который надоумил их высказать своё недовольство и оклеветать меня в глазах вашего сиятельства?» У нас таких людей нет. Теперь ясно, где искать сочинителей этих кляуз!
— Возможно, но одних догадок мне мало… Нужны доказательства, документы или живые свидетели.
— Вы получите их, ваше сиятельство! Моя честь в том порукой!
«Невелика, однако же, порука», — подумал граф, исподлобья бросив взгляд на управляющего.
Глава шестая
Проклятие взбунтовавшегося раба
Несмотря на сильный ветер, густая облачность держалась стойко и угрожала разразиться бурным ливнем.
Толпа вооружённых кольями загонщиков ещё до рассвета собралась в графском парке и ждала распоряжений: быть нынче охоте или её отложат до погожего дня? Большинство крестьян относились к этому вопросу совершенно равнодушно, но все следили за облаками, примечали каждый резкий порыв ветра, перемену его направления, вспоминали разные приметы, по которым ещё деды и прадеды умели предсказывать погоду. Кое-кто прикидывал: выгоднее ли будет для собственного хозяйства, если охота нынче не состоится и всех отпустят по домам?
День был воскресный, единственный день в неделю, когда графский крестьянин не обязан был отбывать крепостные повинности и мог трудиться для себя на узкой полоске. Скошенная пшеница, раскиданная на земле, подсохла, и её во что бы то ни стало надо было убрать, укрыть от дождя. Однако никто не знал, как долго придётся дожидаться решения графа, а осенний день в поле невелик. Продержат загонщиков до полудня и отпустят ни с чем, а в следующий раз, глядишь, охота опять придётся на воскресный день!
— Нет, — неторопливо говорил староста загонщиков Иштван Мартош, — коль уж оторвались от дома, день всё равно пропал — одно не докончишь и другое не успеешь. Отбыть бы нынче эту повинность, а уж потом управляться со своим делом! — Он обратил к небу свой единственный глаз. Второй был потерян ещё в молодости в единоборстве с кабаном. Глаз не вытек, но остался на всю жизнь тусклым, неживым.
Дворовые слуги сновали повсюду, наводя порядок на дорожках липовых аллей. Они бесцеремонно, с нескрываемым пренебрежением перегоняли собравшихся крестьян с места на место, опасаясь, как бы они своими мужицкими сапожищами не натаскали грязи на посыпанные песком дорожки и не испортили парадного вида.
Графский замок был ещё погружён в сон, и только дым, обильно поднимавшийся из кухонной трубы, свидетельствовал о неусыпных заботах челяди, спозаранку готовившейся к пробуждению господ. Вместе с дымом, который то быстро рассеивался порывами ветра, то низко стлался по траве, доносился аппетитный запах жареных фазанов, приправленных острыми пряностями.
Староста загонщиков Иштван Мартош был нечувствителен к запахам барской кухни. Недоедание давно и покорно было принято им как незыблемый закон. Сейчас Иштван был поглощён свалившейся на него заботой: крестьяне поручили ему передать графу их смиренную просьбу. Именно ему, мужику степенному, исправно выполнявшему все барщинные повинности, доверили односельчан просить у графа милости — искать у него управы на Калиша.
Иштван не одобрял тех, кто, случалось, отказывался подчиниться приказам управляющего, потерявшего всякое чувство меры в своём жадном лихоимстве. Он твердо верил, что богу угодно неравномерное распределён земных благ между людьми, но надеялся, что в награду за тяжкие испытания на земле вознесётся его душа к небесам, где и обретёт умиротворение и вечный покой.
Но вот над деревней разразилась беда, грозившая полным разорением и без того нищенского крестьянского хозяйства: Калиш запретил пользоваться лугами, издавна отведёнными под крестьянские пастбища. Это неожиданное бедствие и ничем не оправданная жестокость озадачили Иштвана и заставили его призадуматься. Впервые он усомнился в том, что всё делается по воле божьей…
Много раз прикидывал Иштван, как бы почтительно объяснить графу, что крестьяне и впредь готовы усердно трудиться на благо его сиятельства, но только просят защиты от несправедливостей Калиша. Но мысли не укладывались в слова. Мешали дурные предчувствия, которые зародились в его душе в ту минуту, когда он узнал, что карету графа сопровождали вооружённые стражники пештской полиции. Никогда, ни в один прежний приездов графа, этого не случалось. Кучер графа поведал Иштвану о столичных новостях и тревожных слухах. Неспокойно стало на венгерской земле, народ начал роптать, там, то здесь вспыхивают крестьянские бунты.
— Наш молодой граф выезжал с кавалерией на усмирение, — говорил кучер. — Я сам слыхал, как он рассказывал об этом своему батюшке, когда я вёз их в Буду.
Рассказы кучера смутили Иштвана. Не то чтобы он боялся за себя. Вдвоём со своей Иштванне[10] он как-нибудь проживёт. Старший сын служит в солдатах, младший работает на конном заводе; там они плохо ли, хорошо ли, но хлеб за службу свою получают… «Нам с Марикой много ли надо? Силой бог нас не обидел. И без коровы проживём, если корма не станет… Другим-то, у кого дети малые, тем-то ведь хуже». И эта ответственность за других, за которых надо похлопотать перед барином, тревожила Иштвана.
Участники охоты постепенно съезжались, парк огласился лошадиным ржанием.
Не без удовольствия заметил Иштван своего сына среди конных загонщиков. Иштван отнёсся безучастно к рассказу о том, как Янош укрощал дикого коня. Отец не видел в этом ничего особенного. Не понял он и того, за что разгневался граф на Миклоша, — в конце концов всё обошлось благополучно. Граф даже поощрил Яноша и велел дать ему коня для участия в барской охоте. Как за него не порадоваться?
И в самом деле, сидя в расшитом серебром седле на стройной Грозе, не перестававшей перебирать ногами, Янош выглядел щёголем. Калиш отменно нарядил всех барских слуг для участия в охоте, выдал всем сёдла, уздечки и попоны из барских кладовых.
Янош держался в седле прямо, приподняв плечи, чтобы казаться выше и старше своих лет. Его короткая белая холщовая рубаха без застёжки, только с завязками на шее и на груди и с широкими рукавами, была заправлена в светлые просторные, тоже холщовые шаровары. Кожаный пояс со множеством металлических украшений стягивал гибкую талию юноши. На широкополой шляпе развевалось перо цапли — отличительный признак праздничной одежды. В опушённых длинными ресницами карих глазах, сейчас широко раскрытых, отражались довольство и безмятежность. Он не думал сейчас ни о чём, кроме того, что он красуется на коне, что на нём парадная одежда и что его заметят все гости.
Убор Грозы — чепрак, узда и седло — отливал синевой даже при тусклом свете пасмурного утра. Лошадь всё время проявляла беспокойство, и юному всаднику надо было непрерывно следить за ней: она не терпела продолжительного стояния на месте и не признавала дисциплины в конном строю. С того дня, как молодому чикошу удалось впервые покорить ее дикий нрав, прошло две недели.
Всё это время Янош с помощью Миклоша неустанно объезжал Грозу, стремясь приучить ее к послушанию и к совместному бегу с укрощёнными лошадьми. Сперва Гроза бешено сопротивлялась, и приходилось затрачивать много труда, чтобы заставить её следовать в нужном направлении. Она шарахалась в сторону и готова была скакать в любом направлении, кроме того, в каком мчались остальные лошади. Именно это могло погубить Яноша и Миклоша на предстоящей барской охоте. В тот небольшой срок, который был в их распоряжении, они отчаянно боролись с буйным характером Грозы. В конце концов её сопротивление было ослаблено, а затем и сломлено.
Миклош был все время настороже и держался на своей Стреле поблизости от молодого друга Яноша. Он был одет как заправский чикош: на плечи лихо накинут короткий доломан[11] с блестящими металлическими пуговицами; с широких штанов на высокие кавалерийские сапоги спадает густая бахрома; из-под полей шляпы, украшенной лентами и букетиком левкоев, спускаются длинные пряди волос, обильно умащенных растительным маслом.
