Люси Монтгомери - Эмили из Молодого Месяца. Восхождение
И сначала было именно так! Вот это и уязвило меня. Подумать только, что я оказалась такой дурочкой!
Он все повторял: «Право, ты меня удивляешь», нарочито растягивая слова, всякий раз когда я что-нибудь говорила. И он наводил на меня ужасную скуку. Он не мог ни о чем беседовать разумно. Или просто не хотел даже пытаться разумно беседовать со мной. К тому времени, когда мы дошли до Молодого Месяца, я совершенно рассвирепела. И тут это невыносимое существо попросило у меня поцелуй!
Я выпрямилась... о! в тот момент я была, без сомнения, целиком Марри. И я чувствовала, что выгляжу точь-в-точь как тетя Элизабет.
— Я не целую молодых мужчин, — презрительно сказала я ему.
Джефф засмеялся и схватил меня за руку.
— Неужели? Зачем же по-твоему, маленькая ты глупышка, я провожал тебя до дома?—сказал он.
Я выдернула у него руку и вошла в дом. Но, прежде чем уйти, я сделала кое-что еще.
Я дала ему пощечину!
Затем я поднялась к себе в комнату и расплакалась от стыда: мне было стыдно, что меня оскорбили и что я унизилась до негодования по этому поводу. Всегда сохранять чувство собственного достоинства — традиция Молодого Месяца, и я чувствую, что ей изменила.
Но, думаю, мне все же удалось по-настоящему удивить Джеффа Норта!
********
24 мая, 19~
По словам Дженни Странг, Джефф Норт сказал сегодня ее брату, что я «настоящий порох» и он больше со мной не свяжется.
Тетя Элизабет тоже узнала сегодня, что Джефф провожал меня домой, и заявила, что я вышла из «доверия» и впредь она никогда не позволит мне ходить одной на молитвенные собрания.
********
25 мая, 19~
В этот тихий час сумерек я сижу в моей комнате. Окно открыто, и лягушки поют вдали о чем-то случившемся давным-давно. Вдоль всей центральной дорожки сада веселый народец[14] поднимает к небесам свои великолепные чаши из рубинов, золота и жемчуга. Дождя сейчас нет, но он шел весь день — дождь, напоенный ароматом сирени. Мне нравится любая погода, и дождливые дни я тоже люблю: нежные, туманные дни с моросью, когда Женщина-ветер только ласково покачивает верхушки елей, и штормовые, бурные дни, когда дождь льет как из ведра. Мне нравится сидеть взаперти в дождь. Приятно слушать, как он колотит по крыше, и стучится в оконные стекла, и льет со свесов крыши под стоны Женщины-ветра, которая кружится по роще и саду, как сердитая старая колдунья.
Но все же, если дождь идет тогда, когда мне хочется куда-нибудь отправиться, я ворчу — не меньше других!
В такие вечера, как этот, мне всегда вспоминается та весна, три года назад, когда умер папа, и наш дорогой старый домик в Мейвуде. С тех пор я ни разу не была там. Интересно, живет ли в нем кто-нибудь сейчас. И остались ли прежними Адам и Ева, Древо Познания и Петушиная Сосна? И кто спит там в моей комнатке, и любит ли кто-нибудь мои маленькие леди-березки, и играет ли с Женщиной-ветром на еловой пустоши. Как только я написала «еловая пустошь», мне вспомнился один из давних весенних вечеров. Мне было тогда лет восемь. Я бегала по пустоши, играя в прятки с Женщиной-ветром, и нашла между двумя елями маленькую лощинку, которую устилал ковер из крошечных ярко-зеленых листиков, хотя все вокруг еще оставалось сухим и бурым. Эти листики были так красивы, что, когда я смотрела на них, пришла вспышка... это была самая первая вспышка в моей жизни. Должно быть, именно поэтому я так хорошо запомнила эти маленькие зеленые листочки. Никто другой их не помнит... быть может, их вообще никто, кроме меня, не видел. Я забыла о других листьях, но те вспоминаю каждую весну и, вспоминая, каждый раз вновь переживаю чудесный миг, который они подарили мне.
Глава 3
В глухую полночь
Некоторые из нас могут точно вспомнить моменты достижения определенных вех на жизненном пути: тот час, когда мы перешли от детства к юности — прекрасный, волшебный или, быть может, гнетущий и ужасный... и тот час, когда девушка вдруг превратилась во взрослую женщину... и леденящий душу час, когда нам пришлось взглянуть в лицо фактам и признать, что молодость осталась позади... и мирный, печальный час осознания старости. Эмили Старр на всю жизнь запомнила ту ночь, которая стала для нее первой из таких вех, — ночь, когда она навсегда оставила детство позади.
Любое переживание делает нашу жизнь богаче, и чем оно глубже, тем больше его ценность. За ту одну-единственную ночь ужаса, тайны и странного восторга ее ум и сердце развились так, как обычно развиваются за несколько лет.
Это была одна из ночей в начале июля. Накануне весь день стояла ужасная жара. Тетя Элизабет так страдала от нее, что решила не ходить на молитвенное собрание. В церковь отправились только тетя Лора, кузен Джимми и Эмили. Перед уходом Эмили попросила у тети Элизабет разрешения после собрания пойти вместе с Илзи Бернли к ней домой и провести там ночь, и разрешение было дано. Такое случалось редко. Как правило, тетя Элизабет не одобряла отлучек из дома на целую ночь. Но доктор Бернли был в отъезде, а его экономка лежала у себя дома со сломанной ногой. Так что Илзи попросила Эмили прийти к ней на ночь, а Эмили обещала попросить разрешения у тети Элизабет. Илзи не знала, как отнесется тетя Элизабет к этой просьбе, и почти не надеялась на положительный ответ — ей предстояло узнать радостное известие лишь на молитвенном собрании. Если бы Илзи не опоздала в церковь, Эмили сообщила бы ей обо всем прежде, чем собрание началось, и все несчастья этого вечера, вероятно, удалось бы предотвратить, но Илзи, как всегда, опоздала...
Эмили сидела на скамье Марри, в дальнем конце церкви, возле окна, выходившего в рощу елей и кленов, которые окружали маленькую белую церковь. Это молитвенное собрание не было одним из обычных еженедельных богослужений, на которых присутствовали лишь немногочисленные верующие. Это было «дополнительное собрание», устроенное в преддверии приближающегося воскресенья причастия[15], и проповедником был не молодой, искренний мистер Джонсон, которого Эмили, несмотря на свою злополучную ошибку на ужине дамского благотворительного общества, всегда любила послушать, но странствующий евангелист, приехавший на один вечер из Шрузбури. Его слава была так велика, что в церковь пришли все, кто только мог, но многие из прихожан заявили впоследствии, что гораздо охотнее послушали бы своего собственного мистера Джонсона. Эмили остановила на знаменитом евангелисте спокойный, критический взгляд и сразу решила, что человек он скользкий и неблагочестивый. Она слушала, как он молится с церковной кафедры, и думала: «Давать Богу добрые советы и поносить дьявола — это не молитва». Затем она выслушала начало его проповеди и решила, что он криклив, нелогичен и склонен к преувеличениям, после чего, без всякого смущения, слушать перестала и удалилась в волшебный край мечты — что делала всякий раз, когда желала ускользнуть от неприятной реальности.
За окном через ветви елей и кленов все еще лился, словно серебряный дождь, лунный свет, но на северо-западе уже собирались зловещие тучи и отдаленные раскаты грома нарушали тишину летнего вечера — жаркого и почти безветренного, хотя порой неожиданное движение воздуха, большее похожее на вздох, чем на ветерок, шевелило деревья, заставляя их тени пускаться в колдовской танец. Было в этом вечере, соединившем мирную красоту знакомого пейзажа со зловещими признаками надвигающейся бури, нечто странное, зачаровавшее Эмили, и часть времени, отведенного для проповеди евангелиста, она посвятила мысленному изложению своих впечатлений, которое предстояло потом занести в «книжку от Джимми». Остальное время она изучала ту часть публики, которая оказалась в ее поле зрения.
Это занятие никогда не надоедало Эмили, и чем старше она становилась, тем больше удовольствия от него получала. Было так увлекательно вглядываться в эти разнообразные женские и мужские лица и пытаться прочесть истории, написанные на них таинственными письменами. О да, у каждого из них была своя тайная внутренняя жизнь, неведомая никому, кроме них и Бога. Сторонним наблюдателям оставалось только строить разные предположения на этот счет, и Эмили очень любила разгадывать такого рода загадки. Иногда ей казалось, что ее предположения — нечто большее, чем просто домыслы... что порой, в отдельные моменты напряженного размышления, ей удается проникнуть в души этих людей и увидеть там скрытые побуждения и страсти, остававшиеся, вполне вероятно, тайной даже для их обладателей. Когда у Эмили появлялось ощущение, что она может читать в чужих сердцах, ей было нелегко противиться искушению воспользоваться этой своей способностью, хотя в таких случаях она никогда не могла отделаться от впечатления, что вторгается в запретную зону. Совсем другое дело — парить на крыльях фантазии в идеальном мире творчества или наслаждаться утонченной, неземной красотой «вспышки»; ни в том, ни в другом случае она ни на миг не испытывала ни смущения, ни сомнения. Но проскользнуть, вот так, на цыпочках, в какую-то на миг приоткрывшуюся дверь и мельком увидеть в сердцах и душах других людей нечто скрытое под маской, непроизнесенное, непроизносимое... когда она делала это, вместе с упоением собственной силой и властью всегда приходило и ощущение, что она совершает нечто непозволительное... почти святотатство. Однако Эмили даже не знала, хватит ли у нее сил когда-нибудь воспротивиться этому соблазну: она всегда заглядывала в эту дверь и видела скрытое за ней, прежде чем успевала отдать себе отчет в том, что именно она делает. А то, что пряталось за этой дверью, почти всегда было ужасным. Все тайны, как правило, ужасны. Красоту редко прячут — прячут лишь отталкивающее и уродливое.
