Анатолий Домбровский - Мальчишки из Васильков. Повести.
— Если вы разрешите, я как-нибудь посмотрю эти стихи, — сказал я. — Дома посмотрю.
— Об этом я и хотел вас просить. Посмотрите и потом покритикуйте нашего Петьку как следует.
— Хорошо, — согласился я.
Я вернулся домой и, не зажигая света, — в окно светила лампочка, висевшая на столбе возле времянки, — разобрал постель и лег спать. Ночью в мою комнату неслышно пробрался Серый и стащил тетрадку со стихами, которую я оставил на столе. Но об этом я узнал значительно позже.
Якушев, встреч с которым я избегал, настигая меня где-нибудь на улице, неизменно спрашивал:
— Ну как с критикой?
— Удобного момента никак не выберу, — отвечал я, утвердившись в мысли, что тетрадку потерял, возвращаясь в тот вечер от Якушевых домой.
5
О Сане Данилове, художнике-самоучке, инвалиде от рождения, я услышал задолго до того, как секретарь парткома Степан Степанович Чернушин повел меня к нему. Признаться, я тогда неохотно откликнулся на предложение Степана Степановича пойти к Сане, даже пытался отказаться, сославшись на какое-то срочное дело. Помнится, во мне боролись два чувства: естественное любопытство, желание увидеть работы Саши Данилова («Он великолепный художник, — говорил о нем Чернушин. — Чистейший самородок») и боязнь оказаться в том положении, когда нельзя хвалить, но и бранить невозможно. «Он обидчив?» — спросил я у Степана Степановича. — «Трудно сказать что-нибудь определенное. Он очень молчалив. А на лице его ничего не прочтешь». — «Каменное?» — «Нет. Он постоянно улыбается. Даже не улыбается, а словно вот-вот улыбнется. В глазах улыбка уже видна, а на губах нет. Два года назад он закончил десятилетку, с хорошими оценками, — рассказывал мне Степан Степанович. — Поступил на заочное отделение пединститута, собирается стать историком. Живет с родителями. Всякий год мы преподносим выпускникам школы какие-нибудь подарки. Сане подарили жеребчика. Вы сами поймете, почему мы это сделали, когда увидите Санины картины».
К Сане Данилову мы направились через несколько дней после того, как я стал редактором совхозной стенгазеты «Птицевод». Степан Степанович рассудил, что без Сани Данилова, без художника, я никак не смогу обойтись. И он был, конечно, прав: что такое стенгазета без рисунков?
Первое, на что я обратил внимание, когда мы вошли во двор Даниловых, был большой стог сена. Сено предназначалось для коня. Его-то и не замедлил показать мне Степан Степанович. Я так давно не видел лошадей, что невольно сказал: «Ого!», едва переступил порог сарая. Белый длинногривый конь высоко вскинул красивую голову, звякнул цепью. Кожа на его гладком крупе вздрогнула.
— Спокойно, Снежок, спокойно, — низким голосом проговорил Степан Степанович и погладил коню холку. Затем сунул руку в карман, и я увидел на его ладони кусочек сахара. Он поднес сахар к вздрагивающим ноздрям Снежка, и тот взял лакомство, едва коснувшись губами ладони Степана Степановича.
— Хотите потрогать? — спросил меня Чернухин, как спрашивают взрослые, обращаясь к детям.
Мне действительно хотелось потрогать Снежка, просто прикоснуться к нему, белому красавцу и великану. Я поднес руку к его жесткой гриве. Снежок лениво повернул голову, как бы спрашивая: «Ну, что там еще?», и махнул хвостом. Я засмеялся от удивления и восхищения: на земле, оказывается, до сих пор существуют кони...
— Как вам нравится наш Снежок? — спросил Степан Степанович.
И я ответил, как отвечают мальчишки:
— Вот бы мне такого!
Когда выходили из сарая, я запнулся о порог и чуть не упал, потому что смотрел не под ноги, а на Снежка. И он смотрел на меня. Я услышал, как он фыркнул, когда я споткнулся.
— А ему смешно, — сказал я.
Я влюбился в Снежка с первого взгляда и с тех пор, едва вспомнив о нем, ощущаю в груди смутную тревогу — будто собирался сделать что-то очень важное, но забыл. И еще я с огорчением думаю о том, что в детстве так и не научился ездить верхом на лошади. Мы подошли к двери дома Даниловых. Степан Степанович не постучал, а крикнул:
— Эй, хозяйка, встречай незваных гостей!
Маленькая женщина, мать Сани Данилова, вышла в коридор, шлепая по полу домашними туфлями и кутаясь в шерстяной платок. Приветливо улыбнулась, увидев Степана Степановича, бросила быстрый взгляд на меня и сказала:
— Входите, всегда рады гостям.
Мы вошли следом за ней в просторную комнату, стены которой были увешаны картинами; некоторые стояли на полу, прислоненные к стене. Саня Данилов, бледный и худой юноша, полулежал на диване, прикрытый до пояса клетчатым пледом. В руках он держал книжку — учебник истории. Он откинул со лба прядь длинных черных волос, улыбнулся точь-в-точь как мать, отложил в сторону книгу и вопросительно посмотрел на меня. У него был маленький рот, над верхней губой пробивался тонкий пушок. Глаза у Сани были поставлены широко. От этого и еще, наверное, оттого, что щеки его были худы и бледны, лоб казался непропорционально большим. Саня, должно быть, и сам это замечал, и поэтому зачесывал волосы не назад, а набок, так, что они пересекали лоб и касались правой брови.
— Это наш новый заведующий клубом, — представил меня хозяевам Степан Степанович. — Зовут его Геннадием Геннадиевичем. Он же редактор «Птицевода». Вот пришли к Сане. К тебе, значит, — повернулся он к Сане.
— Садитесь, садитесь, — засуетилась Санина мать. — Вот стулья берите, садитесь.
Степан Степанович сел сразу, а я не удержался и прошелся по комнате, разглядывая картины. Возле одной из них, занявшей всю стену между двумя окнами, я остановился. Она было написана маслом, чистыми яркими красками. Золотой закат сиял над темно-зеленой степью. По самой кромке горизонта и немного ближе мчался, словно несомый ветром, табун лошадей. Впереди табуна, едва касаясь копытами земли, скакал белый длинногривый конь. На коричневой раме белела полоска бумаги с названием картины. «Куда же вы?» — прочел я написанные тушью мелкие буковки, и меня словно что-то кольнуло в самое сердце. В ту же секунду я почувствовал на затылке взгляд Сани — холодок какой-то, легкое прикосновение. Я невольно оглянулся. Саня не смотрел на меня.
— Не буду вам мешать, — сказала Санина мать и вышла. Я взял стул и сел рядом со Степаном Степановичем.
— Что скажете? — спросил меня Степан Степанович. — Понравилось что-нибудь?
Я кивнул головой. Я еще не успел разобраться в своих чувствах, поэтому не мог говорить, но уже знал что накрепко привяжусь к Сане, к его удивительным картинам со скачущими во весь опор лошадями.
Степан Степанович и Саня говорили о Снежке, потом о Саниных институтских делах. Чернушин пообещал, что для поездки в институт на экзамены даст Сане свою машину. Затем Степан Степанович спросил Саню, над чем он сейчас работает.
— А вот там, — махнул Саня рукой в сторону картин, стоящих на полу и повернутых к нам тыльной стороной. — Взгляните на первую, если хотите.
Степан Степанович повернул ту, что стояла первой.
— Ну-ну! — удивился он, присев перед картиной на корточки.
На полотне была изображена бегущая по красным макам серо-голубая лошадь, а рядом с ней — держащийся одной рукой за гриву длинноногий голый человек.
— Читал тут одну фантастическую повесть, — сказал Саня, — и вот... Может быть одеть того человека? — слегка прищурив глаза, спросил он и посмотрел на меня.
— Не надо! — как-то уж очень решительно ответил я и снова почувствовал себя мальчишкой, который не умеет скрывать свои чувства.
— Так вам нужны рисунки для стенгазеты? — вдруг спросил Саня.
— Да, конечно, — ответил за меня Степан Степанович. — Найдется у тебя время?
— Сколько угодно, — ответил он. — Приносите газету. Я почти всегда дома.
***
Вторично я встретился с Саней уже после Нового года, хотя и выпустил три номера «Птицевода». С первым номером газеты к нему вызвался сходить Серый. Во второй раз мы обошлись без Сани — он был в то время на экзаменах. В третьем номере в качестве художника дебютировал Лука Филатов. Мы выпустили этот номер в большой спешке, так как все время у нас отнимала подготовка к новогоднему концерту. Лука нарисовал цветными карандашами большого Деда Мороза. Он же написал все заголовки к заметкам. И тут я уловил одну особенность: мне показалось, что заголовки к заметкам и слова «Соня + Гриша = любовь», которые, словно грибы после дождя, обильно появлялись на клубных стенах, написаны одной и той же рукой. Луке я об этом открытии не сказал, но не без улыбки подумал о том, какое странное чувство движет Лукой, когда он втайне от всех то углем, то мелом, то просто карандашом выводит сакраментальную формулу.
Был вечер. Я миновал клуб, сельсовет, школу.
Даниловы жили в третьем доме от школы. На мой стук вышел отец Сани — Иван Иванович, бригадир полеводов первого отделения. Он узнал меня, протянул руку.
