Анатолий Домбровский - Мальчишки из Васильков. Повести.
Серый помог убрать со стола посуду.
Я, не раздеваясь, прилег на кровать. Серый долго разглядывал мою шариковую ручку — ничего особенного в ней не было, простая пластмассовая ручка, потом спросил меня:
— А вы стихи не сочиняете, Ген-Геныч?
— Нет, — ответил я. — А что?
— А Петька Якушев, только по секрету, конечно, сочиняет.
— Расскажи мне про Петьку, — попросил я. — Какой он?
— Я как-то вам уже начал рассказывать, но вас куда-то позвали. Помните?
— Помню, — сказал я, хотя ничего такого припомнить не мог. — Что же ты рассказывал?
— Про фотоаппарат, который отец купил Петьке, а он им не пользуется.
— Да, да, припоминаю. Отчего же он им не пользуется? Не умеет?
— Нет, что вы, — улыбнулся Серый. — Фотоаппаратом мы пользоваться умеем — это дело простое. Только есть такая хитрая мысль. Мысль или еще как-то там... Одним словом, опасность.
— Опасность? — удивился я. — Какая такая опасность? Выкладывай, раз начал.
— Наша вожатая нам про это говорила. Вы не знаете нашу вожатую, Ольгу Николаевну?
— Не знаю.
— Очень красивая, — сказал Серый. — Вы бы познакомились с ней...
— Об этом не надо, — потребовал я. — Ты давай сразу же про опасность. А про знакомства поговорим в другой раз.
— Ладно, — вздохнул Серый. — Значит, так, — он громко поскреб себе затылок. — Как бы это сказать, чтоб вам понятно было?
— Ты уж постарайся.
— Так вот, Ольга Николаевна говорит: если все время думать о всяких вещах, то не останется времени, чтобы жить... Вот, например, носитесь вы с фотоаппаратом, все время думаете про него, а жизнь проходит. Или еще так: крутите транзистор, слушаете музыку, а в это время стрелки на часах движутся.
— Ну и что? — сказал я. — Пусть себе движутся.
— А когда жить?
— Так ведь и это жизнь, — возразил я.
— Не-е, — закрутил головой Серый. — Это не жизнь, это пустое время. Ясно?
— А что же, по-твоему, жизнь?
— Когда размышляешь и делаешь что-то полезное, — сказал Серый.
— Но надо же и отдыхать.
— Надо. Когда станешь взрослым и уже много успеешь сделать. А пока ты пацан, нельзя отдыхать. Вот Петька, например, книги читает и пишет стихи. Поэтому ему никакие вещи не нужны.
— Ладно. А ты что делаешь?
— Я ничего пока не делаю, потому что до сих пор не нашел себя.
— Понятно. Все это, конечно, не очень логично, но понятно. И про что же Петька пишет стихи?
— Про все. Про что думает, про то и пишет. Теперь он пишет поэму про партизанский отряд «Стальная каска».
— О, это интересно, — сказал я, — и хорошая получается поэма?
— Хорошая. Как у Пушкина. А Петькин отец считает, что это блажь и что Петька может свихнуться. Правда же, такого не бывает? Петька совсем нормальный, правда?
— Вполне, — серьезно сказал я. — Вполне нормальный.
— Ну вот, — с облегчением вздохнул Серый. — А его отец в этом ничего не смыслит.
— Бог с ним, с Петькиным отцом, — сказал я. Ты мне лучше про Петькину поэму расскажи.
— Мы ходим иногда к деду Селиванову, дед нам рассказывает про партизан, а Петька потом записывает, что запомнит, и перекладывает на стихи. Поэма уже почти готова.
— Как бы мне на нее взглянуть хоть одним глазом? — сказал я.
— Не знаю, — пожал плечами Серый. — Это пока тайна. — И вдруг без всякого перехода предложил: — Ген-Геныч, давайте мы с вами токарный станок построим, чтоб дерево на нем можно было обтачивать. Есть чертежи.
— Хорошо, — согласился я. — Сегодня у нас что? Среда?
Серый кивнул головой.
— С будущего понедельника начнем.
— Со вторника лучше, — сказал Серый. — Понедельник — тяжелый день. — Он посмотрел в окно и нахмурился. — Опять Васька голубя в сарай потащил. Там уже целая куча перьев, можно перину набивать. Видели?
Я не бывал в сарае, поэтому не видел.
— Может мне поговорить с бухгалтером о голубях? — предложил я. — Как ты думаешь?
— Не знаю, — дернул плечами Серый.
Мне хотелось курить, но, обшарив все карманы пальто и пиджака, я не нашел ни одной сигареты. Идти в магазин было уже поздно. Тогда я спросил у Серого, не попросит ли он для меня одну сигарету и Петиного отца.
— Сейчас, — согласился Серый и вышел. Через минуту он вернулся с Петей. Петя сказал, что его отец просит меня «заглянуть к нему на секундочку, если можно».
Якушев с женой ужинали и пригласили меня к столу. Я впервые попал в их дом и поэтому не без любопытства оглядел комнату, хотя все в ней было обычно: отделанный голубым пластиком сервант с горками посуды, диван-кровать, на стене недорогой ковер, в углу этажерка с книгами, на лакированной тумбочке телевизор. Пахло раскалившейся глиной, которой была обмазана печь, и еще хлебным духом, и свежим подсолнечным маслом: на столе стояла миска с крупными ломтями хлеба, салат из соленых огурцов и помидоров, обильно политый подсолнечным маслом. Здесь же в широком блюде красовался запеченный с картошкой кролик, нарезанная колбаса была уложена на тарелочке пирамидкой, а рядом стояла такая же тарелочка с сыром. И было вино в стеклянном графине, выставленное, думаю, по случаю моего прихода.
С Якушевым я и прежде встречался, здоровался, когда он появлялся в своем дворе, отделенном от нашего невысоким деревянным забором. Да и жену его тоже часто видел и тоже раскланивался с ней. Впрочем, я здоровался со всеми встречными — так принято, кажется, в любой деревне.
Петя и Серый пришли со мной, но за стол их не пригласили, и они удалились в другую комнату. Вскоре оттуда послышалось бренчание гитары. Затем что-то грохнуло на пол. Жена Якушева крикнула:
— Эй вы, антихристы! Чего там?..
— Пусть, — махнул рукой Якушев. — Что я вам хотел сказать... — повернулся он ко мне.
— Ты сначала угости человека, — перебила его жена. — Налей...
— Ах да, — засуетился он. — Своего, так сказать, приготовления... Не побрезгуйте. Из слив. По-нашему, сливянка.
— По-нашему, тоже сливянка, — улыбнулся я.
— Ну да, конечно, — немного смутился он.
Он налил в стаканы вина, посмотрел свой стакан на свет. Его обветренное лицо стало на секунду серьезным, даже мрачным. Потом он улыбнулся, показав зубы и десны, кашлянул и сказал:
— Вот мы вам очень благодарны за то, что вы привлекли нашего Петьку в самодеятельность.
— Да, да, очень, — кивала головой жена. — Это прямо спасение.
— А в чем дело? — спросил я.
— Дело такое, — принялся объяснять Якушев, изредка косясь на дверь соседней комнаты, за которой снова забренчала гитара. — Наш Петька как бы того... — Он повертел у виска пальцем. — И учителя на него жалуются. На прошлой неделе заезжал я в школу, беседовал с директором. Так он знаете что мне сказал? — понизил он голос до шепота. — Ваш сынок, говорит, на уроках ворон считает. Очень рассеянный. Так и сказал. И еще говорит, что Петька как бы все время головой покачивает, вправо-влево, шевелит губами и качает. — Якушев показал мне, как Петька качает головой.
— Надо же так, — тяжело вздохнула его жена. — Это он стихи сочиняет... И ничего не слышит, что им учителя на уроках объясняют. Спросят его: о чем шла речь, Якушев? А он только глазами луп-луп... Просто беда.
— Мне Серый как-то говорил про стихи, сказал я.
— А, Серый, — раздраженно проговорил Якушев. — Серый... Это все из-за него.
— Это он его сбивает с толку, — объяснила мне Якушева. — Выдумал какую-то мысль, чтоб его... Не слыхали?
— Не слыхал, — слукавил я. — А что именно?
— Да так, ерунда какая-то. Блажь. Он мне тут как-то заявил: «Для пользы, говорит, надо жить, а не для...» — Якушев посмотрел на жену. — Там какое-то слово было, не помнишь?
— Не помню, — ответила она.
— Одним словом, так: ежели у человека время уходит без пользы, то это как бы сон, а от сна, видите ли, мало толку... А сам вон на Петькиной гитаре играет. Это он все от зависти придумал. Потому что нет у него ничего такого, что есть у Петьки. Не в осуждение говорю, но факт. Покажу я, наверное, ему от ворот поворот, а к Петьке с ремнем подступлюсь... Как вы считаете?
— Не стоит пожалуй, — сказал я.
— Это крайняя мера, конечно, — заговорила жена. — Только уж и не знаем, что делать. Вот вы его к самодеятельности привлекли — так это хорошо. Но опять же он у вас там стихи читает. Лучше б он на гитаре играл или пел... Надо его от стихов отучить.
— Да, про стихи. Я тут... — Якушев встал, направился к этажерке и вынул из-за книг школьную тетрадку, сложенную вдвое. Вернулся к столу, протянул ее мне. — Полюбопытствуйте.
Я раскрыл тетрадку. Она была исписана крупным, неустоявшимся почерком. Я не сразу даже понял, что в ней стихи.
— Это я переписал, — снова заговорил шепотом Якушев, — так, чтобы Петька не знал, из его тетрадки. Тетрадку свою он прячет, да я нашел. Два вечера корпел над ней, чуть рука не отвалилась. Давно не писал так много.
