Надежда Тюленева - Тайка
— Ладно! Завтра принесу!
А сама залилась маковым цветом и, боясь новых вопросов и удивляясь, как это получается: вроде и врать-то не собираешься, а один раз скажешь неправду, а потом она сама так и прет, словно грибы-поганки из-под земли, насупилась, и, «до свидания» даже не сказавши, скомкала деньги в кулаке и поскорее выскочила за дверь.
Дома Тайка и не подумала искать Наташины рисунки. Может, он еще забудет, художник-то, про ее басни. А когда вечером следующего дня снова пришла пора нести для художника молоко, Тайка переполошилась. Самой нести — вдруг опять про рисунки спрашивать станет, если бабушка пойдет — вообще весь обман может раскрыться. Тогда Тайка, неизвестно на что надеясь, удрала к матери на ферму. Мать вовсе не обрадовалась девчонке.
— Во! Явилась! А бабушке кто помогать будет управляться? Все уж на нее свалили: и дойку, и мойку, и квашню, и стряпню. Иди хоть телушке пойло приготовь да корове сена дай.
Тайка нехотя выкатилась в обратную дорогу. По пути не утерпела, поиграла с подружками на горе. А потом забежала к Петру Сорокину посмотреть на щенят. Кто-то из девчонок сказал, что у Сорочонка Пальма ощенилась. Один из щенков, самый рыжий с черным пятном на глазу, Тайке особенным показался.
— Петро! Этого я заберу! — заявила Тайка.
— А чего взамен дашь? — несмело попробовал торговаться Сорочонок.
— Гляди-кося! Взамен! Да ведь вы все равно небось их утоплять будете!
— Не, у нас мать никогда никого не утопляет: ни собачек маленьких, ни котятков.
— Да вам же самим лопать нечего! — глумливо сказала Тайка.
— «Нечего»! — оскорбился Петька. — К вам есть-пить не ходим! Пусть и нечего, да мы не жадные. Я ведь так про взамен-то, как все ребята, по привычке. А ты уж испугалась! Бери ты этого рыжего задаром. Это у твоей матери в феврале снегу со двора не выпросишь.
— Да, да?.. — задохнулась Тайка. — Да если хошь знать, дак она… Она сама мне велела принести вам полведра пшеницы! И масло мы вчера пахтали, дак и масла! Ком цельный, во какой!
Тайка врала с жаром, на ресницах у нее блестели слезы, и Петька поверил ей.
— Я откуда знал! Все ж в деревне говорят про тетку Устинью, что она жадина, — сказал он примирительно.
— Вот как дам по башке, узнаешь, какая жадина! — закричала Тайка. Хлопнула изо всей мочи дверью, рысцой припустила в свою Верховку.
Домой явилась — вся семья уже в сборе была, за столом сидела. Тайку будто не заметили. Мать так нарочно еще и щами пришвыркнула, будто уж, кроме щей, для нее в этот час ничего на свете и не было. Так и знай, отец настропалил их не замечать ее, Тайку. И то ладно, хоть не ругают. Тайка повесила пальтишко на гвоздик, ушанку в рукав сунула, скинула пимы и положила их на лавку подошвами к печке, а сама мигом вскарабкалась на полати, свернувшись в клубок в дальнем углу.
За столом растерялись, переглянулись.
Мать не выдержала урока, который хотел, по всей вероятности, преподать всем отец.
— Не отощает! — сердито сказала она. — Утром больше съест!
Тетка Устинья испытывала великую досаду, оттого что не могла понять Тайкиных «выкрутасов», как-либо разумно объяснить их для себя, чувствовала свою беспомощность перед замкнутостью и упрямством дочери. А жалость к ней, голодной, застывшей, еще более разжигала досаду.
Отец посмотрел на бабушку:
— Мама, вы уберете со стола?
— Идите, идите на покой, робята! Здесь и уборки-то — говорить не об чем! Идите! — И сама прикрыла дверь в горницу за Устинькой и Николаем. А потом повозилась в кути[3] с берестяным туеском, погремела ложкой, пошуршала бумагой и вот уж полезла к Тайке с чашкой и кулечком. — Таюшка-горностаюшка! Чего я оставила-то тебе! Ha-кося покушай, дитятко, пахты с пряничками. Свежие прянички, мятные. Сватьюшка из города в гостинец выслала. Куль цельный, а я вот тебе кулечек отсыпала.
— Баб! Ложися со мной нынче, а? — попросила Тайка, принимая от бабушки еду.
— Сейчас, милок, поставушки-то мало-мало разбросаю! За вечер-то черепков да мисок наставили гору великую — убраться надо.
Еле дождалась Тайка, пока бабушка освободится. Но наконец вымыта и перевернута на чистую тряпку последняя ладка, и молочные ополоски вылиты в телячье пойло, и пол подметен, и изба проветрена на ночь. Бабушка аккуратно развесила на матицу полатей свою юбку, кофту, платок, сверху положила вынутые из волос гребенку и шпильки, и с блаженным стоном вытянулась возле внучки.
— Ох, погоди, Таюшка, с разговором, дай косточки расправить. Ба-атюшки, какие у старых-то людей дни долгие! Кажный — в год, ей-богу. Ну, чего там у тебя стряслося, милок? — Бабушка повернулась на бок и погладила Тайку по стриженой голове. — Вот сейчас бы косоньки на ночь распускала! А то! Ох ты, мое горюшко!..
— Баб! А мамку в деревне жадиной дразнят.
Бабушка тяжело вздохнула.
— Кто это тебе наболтал такое?
— Нет, ты говори, за что?
— Кажному-то слову не верь, может, кто и со зла сказал. Верно, она хозяйственная, экономистка твоя мать. Строгая, одним словом. Может, кому из соседок в долг чего не дала — не угодила, дак обиделись!
— Обязательно ждать, чтобы попросили в долг? А если есть, дак и так бы отдала, без отдачи. Жалко, значит? Вот потому и зовут — жадина! Сорочата вон, мал мала меньше, полуголодные всегда и одеты — ремок за ремок! А у нас белье старое скорее на тряпки рвать да половики ткать. Отдали бы людям одежей. А когда к нам заходят ребятишки на Новый год или другой какой праздник — никогда не угостите! Добро бы нечем было! Сорокиных вот голодранцами называете, а зайди к ним — картошку на плите пласточками пекут и то всегда скажут «садися с нами». А Евгень-Ванна с Наткой вообще на одном пайке жили, да не бывало такого, чтобы к ним зашел, а они едят да за стол бы не посадили! А мамка нищенке кусок хлеба не подаст!
— Что говорить, Таиска, люди — разные. А другой такой, как Евгенья Ивановна, уж не будет.
— А я не хочу, не хочу, чтобы мамку дразнили.
— Ты зато сама добрее к людям будь, внученька. За двоих: за себя и за мамку. Только ты не приметила, должно быть, Таиска, что в твоей мамке свое хорошее есть: работящая она у нас, честная…
— Да? Работящая? А может, жадная. Все больше, больше ей трудодней надо. Больше! А честная? Дак не хватало бы, чтобы она еще чужое брала. Велика честь, что не ворует!
— Таисья! Ладно ли с тобой? Чего это ты озлилася? Честная — это прямая, значит. В глаза другим правду говорит. А правду немногие любят.
— А она сама любит, когда ей правду говорят? И не честная она, а грубая, вот! Не люблю я ее. Папку люблю, тебя! А ее не люблю.
— Тише ты, тише, горюшко! — Бабушка пригнула Тайкину голову к себе.
— Пусть слышит, пусть! — заплакала Тайка. — Вечно ее защищаешь. Меня за то, что остриглась (подумаешь, великое горе!), вон как отхлестала! Дак ведь оттого, что я лысая, никому ни жарко ни холодно, Куском хлеба с голодным не поделиться — вот чего стыдно-то! А она на ферме еще хвастается перед бабами: «У-у, нищие и цыгане мой дом за семь верст обегают!»
Скрипнула комнатная дверь. Пантелеевна испуганно прижала внучку к себе. Но никто не вышел в кухню. Постоял только у двери и вернулся обратно.
Бабушка вздохнула. А Тайка похлюпала-похлюпала носом да и заснула крепко. Легко спится, когда на родном плече выплачешься.
«Ладно, бог уж с ней, не стану бранить ее за Рюрика. Чего это она ему нагородила. Ничего не поймешь… Прости ее, господи! Маленькая ишшо, вырастет — поумнеет», — подумала бабушка.
Утром за завтраком мать молча, без единого словечушка, поставила перед Тайкой кружку простокваши и миску мятого со сливками картофеля. Тайка исподлобья взглянула на мать. Лицо у матери было желтое, в красных пятнах, а верхние веки и под глазами — набухло.
«Подслушивала? Ну и пусть, пусть знает!» — не раскаивалась Тайка. Но есть завтрак, приготовленный руками матери, о которой она вчера говорила так плохо, было как-то совестно.
Таиска боком вылезла из-за стола, цапнула тайком ломтик хлеба, выхватила из чугунка, приготовленного для кур, пару картофелин в мундирах, кой-как набросила на себя пальтишко, шапку в охапку и — за порог.
В школе на стене, прямо возле своего класса, Тайка увидела аршинные буквы какого-то лозунга: «Ребята! Участвуйте в конкурсе на лучший рисунок о своей деревне». Она подумала, что это как-то связано с ее вчерашним приходом к Рюрику. Тайке стало не по себе. Она поежилась в неприятном предчувствии. А тут еще Сорочонок этот навстречу. Идет, смотрит вопросительно: мол, где же ваша пшеница и масло, или раздумали? А может, он вовсе и не думал так. Просто у него глаза такие круглые, как у тюлененка, будто спрашивают всегда.
«Уйду с четвертого урока, — решилась Тайка, — и пока бабушка не вернулась от своей подружки (пока она с другого конца деревни доберется до дому) отгребу пшеницы, отколупну масла ком и снесу Сорокиным. Заодно рисунок поищу подходящий».
