Сильвия Раннамаа - Приемная мать
Учительница подошла ближе. Я хотела выпустить руку Урмаса и идти. Но Урмас не выпустил моей руки. Так мы и перепрыгивали с камня на камень, пока не добрались до учительницы, ожидавшей нас на развилке, среди можжевельников.
Учительница положила одну руку на мое плечо, другую на плечо Урмаса, и мы молча зашагали среди уснувшей природы навстречу разлуке...
На пороге
ВОСКРЕСЕНЬЕ...
Со старой школой, где были пережиты и радости и огорчения, я до сих пор не могу расстаться окончательно. Несмотря на то, что в новой школе я проучилась почти целую четверть. Не стану утверждать, что здесь, в школе-интернате, мне так уж плохо. Нет, не плохо! Совсем нет. Одна только неодолимая беда — я просто не хочу здесь быть. Хочу назад. И в этом все дело.
Единственное утешение — переписка. Когда я не сразу получаю ответ от Урмаса, то, бывает, пишу ему по три письма подряд. Вообще же только письма — из дому, от тети Эльзы, от Имби и Анне и даже одно письмо от моей бывшей классной руководительницы скрашивают мое одиночество. И еще эти воскресные вечера, когда я здесь одна пишу свой дневник, как, например, сейчас. Теперь, пожалуй, я уже написала о самых главных событиях, происшедших в моей жизни до поступления в школу-интернат. Только о школе-интернате я пока еще ничего не писала.
Написать есть о чем, но все это время я была настолько полна воспоминаниями, что первые впечатления уже несколько изгладились. Может быть, это даже и лучше. Я так медленно привыкаю к новому, что подчас кажется — вообще никогда не привыкну. Ведь не привыкла же я к мачехе.
Здесь все совершенно иначе, чем было в моей прежней жизни. Начиная с комнаты с восемью кроватями, где я сплю, и со стола на восемь человек, где я обедаю, и кончая тоской по дому, которая не оставляет меня Даже во сне.
Хорошо еще, что есть школа и учеба. А она, наверное, одинакова во всем мире. Надо по мере сил использовать свои способности, и я стараюсь это делать. Учусь, учусь, учусь!
Школа огромная и высокая, а у главного входа пышная колоннада. Что-то холодноватое в этом доме. Если поразмыслить, то виной тому допотопное центральное отопление, которое то и дело выходит из строя. Но кроме того, по-моему, здесь гуляет какой-то внутренний сквозняк, которому я не могу найти настоящего объяснения.
Делаю, что могу. Может быть, это от скуки? Не должно бы, потому что сидеть сложа руки у нас не остается времени. Ведь мы, если можно так сказать, на самообслуживании. Даже свое белье стираем сами, не говоря об уборке комнат и прочих вещах. Мне это не так трудно, как некоторым ребятам, потому что у мачехи я привыкла работать. Но ничего привлекательного я в этих делах не нахожу. Сердцем я по-прежнему в той, старой школе, сижу за своей партой напротив учительского стола, рядом с Урмасом.
Не знаю, в чем тут дело, только мои теперешние одноклассники — словно бы незадачливые сводные братья и сестры Буратино. С точки зрения материала, как будто из дерева сделаны — и нет в них живой души. Не представляю, что бы случилось, если бы кто-нибудь внес такое немыслимое предложение — спеть что-нибудь всем вместе, причем не на уроке пения. Спеть просто для собственного удовольствия. Так, как мы пели в старой школе. Вначале я как-то попробовала заикнуться об этом старосте. А она после этого стала на меня коситься.
В нашем десятом классе все страшно самоуверенны и высокомерны. Можно сказать — вылитые Онегины в карманном издании. Я для начала учусь премудрому молчанию и потихоньку упражняюсь перед зеркалом принимать выражение лица, модное в нашем классе. Этакая улыбка расслабленного человека, когда уголок рта чуть приподнят. Со ртом у меня уже кое-как получается, а вот с бровями не могу справиться. Никак не научусь сводить поднятую углом бровь к середине лба, в то время как другая остается в естественном состоянии. У меня обязательно поднимаются обе брови, и я становлюсь похожа на испуганного клоуна.
Не стоит думать, что мне нравится такое перекошенное лицо. Ничего подобного! Мне оно даже противно. Но меня злит, когда кто-либо из наших классных героев с таким вот выражением лица словно измеряет меня взглядом и указывает мне на мое место где-то там, на низшей ступени. И мне хочется ответить по меньшей мере тем же.
Я еще не сумела разобраться, откуда все это берется. Неужели дело только в том, что мы уже десятый класс и самые старшие здесь, потому что школы-интернаты
стали создавать всего четыре года назад. Наша школа, как одна из первых, сейчас единственная, где имеется такая «высокая ступень», как десятый класс. Не знаю, что будет в будущем году, когда мы станем выпускниками. Думаю, будем общаться только письменно, смеяться во весь рот будет дозволено только с особого разрешения классного организатора, а через младших будем перешагивать по-журавлиному.
Да разве может быть иначе, если «ведущие силы» и «задающие тон» в нашем классе — такие величины, как Ааду Адомяги и его сосед и закадычный приятель Энрико Адамсон!
Раз уж я добралась до этого имени, то мне придется написать и об испуге, пережитом в первый день в этой школе. Трудно даже представить, до чего тесен, прямо до смешного мал мир. Во всяком случае, наша ЭССР. Считаешь, что забрался на край света — и что же? Тут же, у порога сталкиваешься со старым знакомым. И еще с каким знакомым!
Так у колоннады главного входа я столкнулась с Энрико Адамсоном! С тем самым, кто был когда-то наказанием нашей старой школы и пугалом для девочек всей округи. С тем, кого Урмас, когда мы катались с гор на санках, здорово отлупил. С этим самым Энту. Ни в какую специальную школу его в наказание не определили, а все эти три года он учился здесь, в школе-интернате. Так что теперь я учусь с ним в одном классе.
По правде говоря, это — одна из причин, отчего я все еще так тоскую о старой школе и о своем соседе по парте!
Когда мы впервые встретились с Энту там, у колонн, и узнали друг друга, то покраснели почему-то о б а! Я, конечно, от испуга. А какое солнце его в тот момент обожгло, остается для меня загадкой — если только мне с перепугу это не показалось. Не такой Энту человек, чтобы испугаться при виде меня. А может быть, все-таки? Ведь кто, как не я, знает о нем достаточно много неприятного.
Неужели он и в самом деле считает, что я ни на что другое не способна, как вытаскивать на свет божий старые, источенные молью истории. Я никому даже не заикнулась, откуда я его знаю. Однажды — это было еще в самом начале — я так, между прочим, спросила, что же собой представляет теперь этот самый Адамсон? Марелле, с которой я сижу на одной парте и живу в одной комнате, спросила с любопытством:
— Так ты, оказывается, знаешь Энрико?
Я сразу сделала шаг к отступлению:
— Я знала его давно и не очень хорошо.
Думаю, что лучше я и не могла бы ответить. Я не солгала и в то же время не открыла всю правду. Впрочем, этот Энту ничем не заслужил моей сдержанности.
Внешне он, конечно, здорово изменился. Только ведь очки в черной оправе и густой чуб, украшающий теперь его лоб, еще не делают человека другим. Уж меня-то он этим не обманет. Впрочем, несколько изменились его повадки и даже поведение. Всеобщее восхищение он завоевал тем, что считается среди мальчиков одной из спортивных величин. И на коньках, и в баскетболе и даже на лыжах! Удивляюсь, что и лыжи еще могут доставлять ему удовольствие. Неужели они ему никогда ничего не напоминают?
Каким-то образом он вылез в сверхсредние ученики. А в мастерской, говорят, непревзойденный мастер. Руководитель-инженер просто не нахвалится на него. Если верить Марелле, то электричество изобрел не кто иной, как Энрико Адамсон. И это еще не все. На школьных вечерах он танцует в ансамбле народных танцев!
Если бы в моем дневнике не было записано о некоторых его похождениях, то, пожалуй, я и сама усомнилась, уж не придумала ли я всего этого о его прошлом!
Выходит, что ни одна девочка здесь ничуть не боится и не презирает Энту. Даже наоборот, все его уважают. Похоже, что я — единственное исключение. Но об этом он сам заботится с завидной последовательностью.
Потому что именно меня Энту по-прежнему не оставляет в покое. И уже с первого дня в этой школе. Хотя бы такая выходка — на выборах классного организатора он выдвинул мою кандидатуру. Причем он прекрасно знал, что хотя бы потому, что я никому неизвестная новенькая, я не могла получить больше, чем те три голоса, которые я получила. Да и это было для меня неожиданно много. Он не добивался ничего другого, как унизить и осмеять меня. Я тогда так на него рассердилась, что чуть было не рассказала Марелле о его прежних «геройствах», но потом передумала. Ведь, пожалуй, я сама не особенно обрадовалась, если бы кто-нибудь вздумал здесь рассказать, скажем, о том времени, когда меня звали растрепой.
