Марк Ефетов - Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести
До чего же иногда хорошо бывает от простого, кажется, дела: избавить ногу от тесной обуви! Ох, как хорошо! Теперь скорее домой — бегом, чтобы нагнать эти потерянные минуты. Борис побежал, стараясь сохранить равновесие на раскисшей, скользкой земле. И вдруг:
— То-о-ва-а-рищ Сергиенко-о!
Что это? Или почудилось ему? Ведь в карьере никого нет. Прозвенел рельс, и всех как ветром сдуло.
Борис быстро обернулся и крикнул:
— Эге-гей!
«Эй!» — ответило эхо.
И снова издалека голос, зовущий Сергиенко.
Борис пошёл обратно в карьер. Он шёл напрямик на голос, и ноги вязли в липкой земле. Вытаскивать их было тяжело — того и гляди, сапог в грязи останется.
У крутого подъёма, который вёл из котлована на дорогу, что-то чернело. Тучи висели так низко, что было сумрачно, как поздним вечером. В этой темноте не разобрать было, животное там или машина. Но вдруг совсем рядом вынырнул из темноты человек. Он шёл, так же вытаскивая поочерёдно ноги, словно к каждому сапогу было привешено по гире.
— Товарищ Сергиенко, пособите!
Перед Борисом стоял совсем молодой парень с румяно-белым лицом и взмокшими от пота жёлтыми волосами.
— Откуда ты взялся? — спросил Борис.
— Со второй автобазы. Великонос, значит, моё фамилие.
— Ну, а сюда, на карьер, чего нос сунул? К нам со второй не ездят.
— Не ездят, товарищ Сергиенко, не ездят. Вы только не серчайте, я всё расскажу. У нас завтра экзамен на права. Курсы там у нас водительские. Я курсант, значит. В техникум держал — тю! На слесаря хотел, разряд получить, — не вытянул. А тут, значит, завтра вождение. Все наши ребята говорят, значит…
— Ты погоди, погоди, нос! Зарядил своё «значит» и «значит»! В карьер-то ты как попал?
— Я ж говорю: ребята говорят, значит, что экзаменовать будут на этой дороге и, самое главное, значит, спуск в карьер и подъём. Сделаешь — получай водительские права. Завтра на работу, двадцатого получка. А забуксуешь — двойка.
— Тю, значит? — спросил Борис.
— Тю, — улыбнулся парень. — Помогите, товарищ Сергиенко. Забуксовал.
— А ты откуда меня знаешь? — спросил Борис.
— Да у нас на курсах все вас знают. Вы же на доске Почёта в автотресте. А мы там занимаемся вечерами.
— Ну, пошли, значит, — сказал Борис. — Поглядим, как ты там забуксовал.
При этом он подумал: «Тут дела на четверть часа, не больше. В военкомат и к Бочину успею вполне».
Машина Великоноса стояла как-то боком, словно пьяный, прислонившийся к забору. Правые колёса по ступицы были в жирной земле.
Борис достал из-под сиденья застрявшей машины лопату и начал энергично копать жидкую землю.
— А ты, — сказал он парнишке, — наломай веток. Только молодые деревца не трожь. Кустарник, и тот, что похуже.
Потом они вдвоём работали так, что рубахи прилипли к телу, и уже не разобрать было, где пот, а где дождь.
Темнота сгустилась совсем, и отблеск фар сверкал теперь на мокрой земле, будто не земля это была, не грязь, а уголь антрацит.
Борис всё-таки выпрямил машину, вывел её на дорогу и тут только облегчённо вздохнул.
— Спасибо, товарищ Сергиенко, — сказал Великонос. — Подвинься теперь — поедем. Я, значит, поведу.
— Никуда ты не поведёшь. — Борис захлопнул дверцы кабины. — Становись на подножку и смотри на повороте — там очень круто и скользко. Когда выведу на шоссе, дам баранку, а пока сам поведу. Тут опасно. Можно сорваться.
— Да не… — начал было Великонос и осекся. Он посмотрел на Сергиенко и понял, что тот из тех людей, что два раза одно и то же не говорят и решений своих не меняют.
И вот они поехали вверх к шоссейной дороге, которая вела из карьера в город. Теперь Борис сидел в кабине совсем по-другому, весь напряжённый, стиснув челюсти, сжимая волнистый круг руля. А Великонос держался одной ногой на подножке, другая была на весу, и кричал в дверцу с опущенным стеклом:
— Лево руля… Ещё трошки! Так, чуточки. Ешшо…
Тут на подъёме кто-то пролил горючее, и лужа расплылась всеми цветами радуги. Аккумулятор старенькой учебной машины сдал, и фары светили тусклым жёлтым светом, будто за круглыми стёклами были керосиновые лампы. В трёх шагах уже ничего не было видно. Борис ехал, слушая команду Великоноса, а ещё больше веря своему чутью. Сквозь ветровое стекло автомашины он почти ничего не видел. И он не увидел, как соскользнул с дороги на повороте, вероятно, на какой-нибудь сантиметр-два. А тут больше и не надо было. Машина потеряла управление. Борис успел только крикнуть Великоносу: «Прыгай!» — и всё полетело вверх тормашками. Произошло это быстрее, чем можно рассказать. Борису показалось, что ярко вспыхнули фары, а потом стало темно, совсем темно.
ЖЕНЯ ВОРЧИТ
Разные есть люди. Говорят даже: сколько людей, столько характеров. Во всяком случае, у братьев Замараевых характеры были совсем разные. И это показала история с розыском отца Бориса Сергиенко.
Уже на обратном пути из Новгорода Женя ворчливо говорил младшему брату:
— Перун! Покровитель мореходов! И как только я мог пойти на поводу у мальчишек! В жизни себе не прощу!
В автобусе братья сидели рядом, откинувшись на высокие спинки. Их равномерно покачивало, монотонно шумел ветер, и так же монотонно жужжал Женин голос:
— Нет, надо же такому случиться, чтобы я, как школьник, бросил всю свою научную работу, раскопки, занятия и помчался в какой-то Новгород! Вот так. И главное — зачем? Ни за чем!
Володя молчал. Он знал, что во время таких приступов раздражения у брата лучше с ним не разговаривать.
Только перед самой Москвой, когда уже проехали Химкинский речной порт, Володя спросил:
— Жень, а ты помнишь, что обещал Борису Сергиенко разузнать всё насчёт этого Убийволка? Ты ему многое обещал…
— Ну, обещал. К чему ты клонишь?
— А ни к чему, — сказал Володя. — Просто так.
Он уже понимал, что Женя, как говорится, палец о палец не ударит.
Так оно и вышло. Старший брат потребовал от Володи, чтобы он поклялся никому ни слова не говорить о путешествии в Новгород, и, получив такое обещание, постарался начисто забыть об этой, как он считал, неприятной истории.
А всё-таки выяснилось, кто такой Убийволк.
Нет, археологи, хотя они и нарисовали у себя на дверях лаборатории всяких чертей, карты и прочее такое, что должно было обозначать: «Мы, как сказочные чародеи, всё можем», в действительности дальше одной фамилии Убийволк не пошли. Записку, зажатую меж двух стёкол, Владимир Петрович взял с собой в Москву.
«Странно, странно! — думал он о Борисе. — Этот молодой человек был так упорен, так настойчив. А в последний вечер, когда записка должна была быть расшифрована, он не явился. Что могло помешать ему? — задавал себе вопрос Бочин. И сам же отвечал: — Ничего!»
Профессор Бочин знал, что, когда у человека есть дело номер один, когда это первое дело для него важнее всего остального, ничто не должно ему помешать.
Думая так, Владимир Петрович не предполагал, что может же случиться несчастье, беда, да такая, что никто не в силах её преодолеть.
И вот, несмотря на то что Бочин уехал из Новгорода с чувством некоторого разочарования и даже с какой-то неприязнью к Борису, он взял с собой записку.
«Не удалось нам, — думал Владимир Петрович, — попытаюсь расшифровать записку в Москве».
ПИСЬМО ИЗ АРХИВА СОВЕТСКОЙ АРМИИ
Однажды, когда Женя Замараев вернулся домой, он вынул из почтового ящика у двери голубой продолговатый конверт со штампом:
Архив Советской Армии.
На конверте, под адресом, было написано:
Замараеву В.
Это «В» больно кольнуло Женю: значит, мальчишка всё-таки занялся поисками, которыми должен был заняться он, Женя. И Замараев-старший негромко сказал:
— Один обещал, а другой сделал.
Потом чуть надорвал конверт, но остановился, махнул рукой и положил письмо Володе на стол. Ему было неприятно оттого, что Володя оказался лучше его — честнее, обязательнее…
В тот же вечер у Замараевых зазвонил телефон. Это звонил профессор Бочин. Утром Владимир Петрович был в научно-исследовательском институте, где занимались расследованием преступлений. Есть в Москве такой институт, где раскрывают самые сложные и запутанные преступления, иногда по одной обгоревшей спичке, по щепотке пепла от папиросы, по отпечаткам пальцев, по клочку какого-нибудь носового платка или платья. Здесь дают показания вещи, иногда такие маленькие, что их можно спрятать в напёрстке.
Но институт занимается не только раскрытием преступлений. В этом институте помогают историкам и археологам, искусствоведам и следователям. Здесь прочитывают письма столетней давности, нужные для истории.
Но профессора Бочина в институте не обнадёжили. В лаборатории научно-исследовательского института поглядели на записку, зажатую меж двух стёкол, и сказали: «Вряд ли что получится. Ведь тут даже бумага истлела. Расшифровывать не по чему».
